Стихи о Красной Поляне

Малой Рице

(Вариант)

Я был в числе немногих, знавших счастье
Сквозь дебри выйти к лону емких вод.

Но жажде было мало даже Рицы, –
Большого озера с большою славой.
И без меня понятны зовы лодки
И розовые крапинки форели.

А я над Рицей шел меж статных сосен,
Руководим подсказкой тихой счастья,
По зною, по сосновому нектару, –
Таким густым дышался воздух рощи.

Я знал не первый – там таится чудо,
Но шел к нему, как к своему открытью,
И приведен был к зеркалу лесному,
К безвестной чародейке – Малой Рице.

Она лежала точно драгоценность,
Обрамлена каймой из пятен снега,
Окунутых в лучащиеся воды
И отраженных бликами в глубинах.

Зеленый берег в озеро гляделся,
Но гладь немая глубью голубою
Воспринимала это отраженье
И отдавала вверх, оголубляя.

Большая тишина спала над лесом
И вся как бы торжественно смещалась,
Как будто кто ее благоговейно
И не дыша, в пространство нес на блюде.

Но я богат не как владелец этой
Лишь мне принадлежащей бирюзы:
Я пьян возможностью ее прославить,
Дать людям знать, вести их к ней сквозь чащи.
Чтоб ею наградить и осчастливить,
И напоить, и опоить людей.

1935

Краснополянское шоссе

Все радость новизны сулило,
И впереди во всей красе
Вилось речонкой и петлило,
Змеясь, щебнистое шоссе.

Пугая смертью неизбежной
В рычащей пропасти, уже
Автобус силой центробежной
Сносило вбок на вираже.
Но руль с уверенным шофером
Не врал, и близилось к концу,
Насупясь хмурым коридором,
Ущелье дикое Ахцу.

Оно еще мрачней стояло,
Но хитроумный инженер
Сумел пропорции Дарьяла
Вместить в уменьшенный размер
И продолбил в стене, ценою
Десятков жертв, что сверглись вниз,
Ошеломляющий карниз
Над леденящей быстриною…

А шум из пропастей влекущих
Все облекал, и верил ум,
Что возникал в зеленых кущах,
А не в реке хвалебный шум.

Как будто звуковые метлы
В долине начали разгул:
Шумели грабы, ольхи, ветлы,
Всю зелень мел растущий гул,
Он возрастал на каждом метре,
Но спорил с внешней тишиной:
С наитишайшим из безветрий,
Сковавшим весь покров лесной.

И вот – последнее селенье.
В горах – поляна, а за ней –
Лишь тропы турьи да оленьи
В нагромождениях камней.

Предел машинному кишенью,
А дальше, за людской тупик,
Для восхождения мишенью
Казался каждый видный пик.

Даря любое, в чем нужда есть,
Сверкала гор краса, нага,
И словно самоутверждаясь,
Сияли гордые снега.

Июнь – сентябрь 1934

 

Вид из долины

Что выше счастья жить горами?
Ведь даже здесь, внизу, видна
Немыслимой картиной в раме
Долина прямо из окна.

А наверху – зубцы, обрывы,
Прочесы в пихтах от лавин,
Кулисами – горбы и гривы
И перехваты седловин…

Все краски чисты и ясны,
И сладко небесам сапфирным
Всей глубиной голубизны
Сиять над искрящимся фирном,

Вне изменений и времен,
Осведомляясь о томленье
У онемевших в умиленье,
У изумленных анемон.

Июнь – октябрь 1934

Утро в горах

Немолчный горных вод напев,
Омытость листьев, ясность линий…
Два облака внизу, в долине,
Легли, проснуться не успев.

Все влажно, словно кто-то вымыл
Кристальной утренней росой
И новой напоил росой
Улыбки лилий, взоры примул.

И словно солнечной водою
Бездонно полный водоем,
Долину утопил собою
Немого воздуха объем.

Озеро Кардывач

Вот, вот она видна, страна твоя,
В венце лугов, снегов и скал!
Мир опрокинут, сломан надвое
Бездонной ёмкостью зеркал.

Там даже дымкой не подёрнуты
Черты окунутой страны,
Что снятся в водах. перевёрнуты
И словно чуть накренены.

Там всё непознанней, неведомей,
Из туч родятся города,
Там скалы с турами, с медведями,
Там сказки радуг, гроз и льда…

Чем кущи в водах густолиственней
И чем безоблачней сапфир,
Тем глубже мысль: который истинней,
Который подлиннее мир?

Земной – с лесами непролазными,
С ходьбой по тропам и хребтам,
Иль водный – с вечными соблазнами:
Жить здесь, любить и мыслить – там.

Декабрь 1936 г.

Горы Кардывачского узла

Все больше скал со всех концов,
Звучней ручьи гремят бравадой,
А впереди сплошной преградой
Встает скалистый фронт дворцов.

Уже совсем необычайна
Стесненность горных баррикад.
Но, мнится, снизу меж громад
Хранится сказочная тайна.

Казалось, воздух сам таил
Покой безвестной котловины.
Лишь, мчась по следу от лавины,
Туда ручей свой путь струил,

Да несся шум от водопадов,
И вновь, до странности слышна,
Теряясь в зелени от взглядов,
Везде шумела… тишина.

Там, где всего грозней и краше
Мрачился облик гор, давящ,
Покоясь в неподвижной чаше,
Дремал зеркальный Кардывач.

Немое озеро, каемкой
Кустов и трав окружено,
И всей голубизною емкой
С собой манило стать оно.

Здесь, мнилось, затаив дыханье,
Сама природа замерла
В благоговейном почитанье
Красот безвестного угла.

И двойников окрестных скал
Почти не искажали лики
В глубины тонущие блики
Бездонно голубых зеркал.

Сентябрь 1936 г.

Перевал

Разъялась даль, безмерно, смело
Свои просторы раскатив.
И море до краев сумело
Заполнить чашу перспектив.

Оно заполнило собою
Полгоризонта, встав стеной,
Отвесной грудью голубою
Царя над целою страной.

Мгновенно каждый словно вырос,
Впервые грудью всей вздохнув,
Из туч могущества черпнув
И над землей верховно ширясь.

Так вот желанный идеал,
Где. беспредельно горд и волен,
Как бы впервые каждый внял,
Какою жаждой был он болен.

Пускай подъем был каменист,
Но этим видом – верст на триста –
Проймет любого пессимиста,
И тот захочет крикнуть вниз:

«Эй, вы, сидящие по норам,
Не выставляя летом рам!
Не смочь вам выразить минором
Разъятых настежь панорам!»

Март 1937 г.

Синеокое

Среди гранитных грозных гор
В стране лазоревых озер
Живет еще одно.
Нежданно взгляд его сыскал:
Как в чаше каменной средь скал
Таилося оно…

Над неисчетностью красот
Всей синевой больших высот
Сияла благодать,
И никакой гипнотизер
гипноз лазоревых озер
Не мог бы передать.

Но это было так синё,
Такое новое, свое
Имело в синеве.
Что мы его как дар нашли
И Синеоким нарекли
Звучать в людской молве.

И прав был символ милый тот.
И Синеокое цветет,
Иных не знав имен,
Плывя как полная купель,
Как голубая колыбель,
Вне граней и времен.

Плывет поверх озер и гроз,
Вне досяганья будних грез.
А там, внизу, в тени –
Неведомо куда и чьи
Стремятся реки и ручьи,
Пространства, ветры, дни…

28-29 сентября 1937 г.

Удивленное

Каждое новое озеро – сказка,
Выдумка дивной страны;
Каждому снится иная окраска,
Собственной яркости сны,

Мир своего неподдельного цвета,
Свой заколдованный круг,
Внутренние излучения света,
Внутренний стынущий звук.

Точно наивные детские глазки,
В чашах озерных хранит
Новые помыслы, тайны и сказки
Хмурый безмолвный гранит.

Вот и еще – неземная камея,
Медля прервать забытье,
Прячется, слово поверить не смея
В существованье свое,

Как драгоценность, которой по праву
Люди владеть не должны,
Врезано в льда голубую оправу
Всей синевой глубины.

Перлом неведомым, завороженным
Стыло, лазурно-немо,
Явлено нам, изумленным, сраженным,
И удивилось само,

Как удивляет идущих лесами
Вид, что открылся вдали,
Как удивились однажды и сами
Мы, что друг друга нашли,

Как удивляются, ибо не ждали
Близко незваных гостей,
Стройные серны, что их увидали
Над крутизной пропастей.

Что нам, в его синеву углубленным,
Было до правил земли?
Озеро назвали мы Удивленным
Тем, что его мы нашли.

Так и осталось оно над снегами,
Удивлено до основ,
Длясь еле тронутой нотою в гамме
Чистых небесных тонов,

Ясное, как никакому смятенью
Не поддающийся звук,
Не омраченное ни полутенью
После присутствия двух.

Так вознесенной наполненной чашей
И отражает хребты
Новое зеркало близости нашей,
Ясности и правоты.

1-13 октября 1937 г.

Ацетукское озеро
(Озеро Евгении Морозовой)

О мир, где любые слова невпопад!
Какими ты снами так полно объят?
Чьи тайные чары в бездонности спят?
Кому приготовленный отдых?

Чьей тиши не мог превозмочь водопад,
Стремя по камням за каскадом каскад?
Сиянье каких утаенных лампад
Лучится, окунуто в водах?

Красой ни с одним из озер не равно,
В неведомый мир голубое окно,
Чарующе пристально смотрит оно,
Какое-то зорко-иное;

И, в сон, упоенное. погружено,
Как бы бирюзовых наркозов полно,
Покоится, как голубое вино,
Немое тепло ледяное.

И – женщина, вся ты – не та ли суть?
Будь вечно такой, чтобы, чуть заглянуть,
В тебе отражалась лазурная ртуть,
Как здесь, в пиале крутобокой.

Такою же, чтобы хотелось черпнуть
И взгляд свой, и руки, и грудь окунуть,
Озерной и глубоковзорною будь,
Глубокой и голубоокой.

12-20 октября 1937

Озеро Хмелевского

Взглянешь – и сразу в груди, в глубине
Чувствуешь родину в этой стране,
Вовсе на вид невысокой.
Вспомнится русское: рощица, дом
С тихим родным подмосковным прудом,
С краю заросшим осокой…

И ощутишь лишь каким-то шестым
Внутренним чувством, что ты над крутым
Вниз оборвавшимся склоном,
И что картина родная плывет,
Словно на облаке, словно в полет,
Ввысь над простором бездонным.

Как и любое в горах озерцо,
Знает и это свое лишь лицо,
Мир отражая интимно.
Мы его любим за тишь. за родство,
Помним особую ясность его,
Помним и любим взаимно.

30 декабря 1937 г.

Надписи на фотографиях

Панорама с пика Бзерпи

Выше гор и облаков
В предзакатных блестках
Мы на гребне – вне оков
Измерений плоских.

Горы призрачно висят,
Как за шторой штора,
В целых триста пятьдесят
Градусов простора.

Так и взвиться бы в полет,
Все окинув зреньем,
Затеняя снег и лед
Царственным пареньем.

Так и плыть бы а-ля-брасс,
Плавно. без усилья…
Не в горах ли в первый раз
Снились людям крылья?

(Не насытить нас. обжор,
Никаким природам!
Поглощаем кругозор
Вместе с бутербродом).

15 января 1938 г.

Дольмен

Вневременно и безыменно,
Таясь в чащобах и кустах.
Молчат о прожитых веках
Глухие глыбы плит дольмена.

 

Река Киша, у Сенной поляны

В долине беснуясь стремится вода,
Недвижимы строгие хвойные стражи,
А выше – всей ясностью снега и льда
Царят венценосно немые миражи…

Вид из первого цирка Аибги

Оборвавшийся вниз
Меж скалистых кулис
Крутостенный отрезок ущелья –
И над ним на краю,
Возле тропки к ручью,
Мы справляем свое новоселье.

Грозных призраков дым,
И парим мы над ним,
Всею грудью вдыхая просторы,
И шатер наш плывет,
Как ковер-самолет,
Открывая все новые горы…

(Но коль дернуло снять,
Хоть об этом и сказано гладко,
Что дрейфует в горах
Не на дивных коврах,
Не шатер, а простая палатка).

Водопад во втором цирке Аибги

Высь. Вознесенность. Осознанность кручи.
Снежные пятна. Разъятая даль.
Сверху бодрящей струею певучей
Брызжет ажурная диагональ.

27-30 декабря 1937 г.

Гега

В каких ирландских сагах,
В какой из рун Норвегии
Я слышал слово «Гега»?
В стихах о Миннегаге?
Из звездных звуков «Вега»?
Из дивных песен Грига?

 

Нет, только здесь, в излогах,
Где заговор зигзагов
Скрывает нить дороги,
Где мрачные овраги
И грозные отроги
Теснят друг друга строго.

Лишь здесь, где в диком беге
Тревоги и отваги,
Не сдержана ни мига,
Стремится сквозь пороги
Певучая как вьюга
Бунтующая влага.

Лишь здесь, где яркость юга
Под щедрым жезлом мага
Полна такою негой,
Бессонной болен тягой,
В стране абхаза Диго
Я слышал слово «Гега».

30 декабря 1937 г.

 

Поток сонетов Мзымте

1

Со строгих зубцов, с титанических круч,
Со склонов вознесшихся к небу утесов,
Со скал, что слывут крепостями колоссов,
Убежищем громов, пристанищем туч,

С безжизненных скатов, где щебень сыпуч,
С отвесов, с воздетых к высотам откосов,
Где грозных обвалов вдоль снежных прочесов
Проносится грохот, как призрак летуч,

С высот, где ничья не ступала нога,
Где спят, не дотаяв за лето, снега,
Собой образуя карнизы и своды, –

Повсюду сверкая в блистаниях дня,
Оркестром светлейших звучаний звеня,
Сбегают ручьями журчащие воды.

2

Сбегают ручьями журчащие воды,
Средь щебня заливистей птиц щебеча,
Сверля и врезая, пиля и точа
Промоины, русла, ложбины и ходы.

Немолчно, настойчиво, долгие годы,
Щекочущим током по впадинам мча,
Вода, ледяной кипяток горяча,
На скалы наводит натеков разводы.

И дно леденя холоднее, чем льды,
И пеня кипеньем прозрачность воды
О каждый порог уплотненной породы,

То в холод озерный, то в снежный туннель
Скрывают ручьи своих струй ритурнель,
Свергаясь на скально-каскадные сходы.

3

Свергаясь на скально-каскадные сходы,
В поток единя проливные струи,
Мужает река, водопады свои
Стремя и шипя, словно полная соды,

Ропща на препятствия, как на невзгоды,
И рваться готова в любые бои,
Но сякнет, свои истощая ручьи,
Ушедшие под щебневые отходы.

Здесь скоплено все, что познало паденье,
И влагу обвальное нагроможденье
Прикрыло громоздкостью хаосных куч.

Но пройден завал. Из-под камня, ликуя,
Сочатся вторично рожденные струи –
И в озеро льются немое, как луч.

4

И в озеро льются. Немое, как луч,
Оно притаилось всей ясностью емкой.
Его синеву обрамляя каемкой,
Бордюр из березок глядится, плакуч.

Почти неподвижен, почти не текуч
Чуть зыблемый облик зеркальности ломкой.
Из озера Мзымты струею негромкой

Исходит как тихий целительный ключ.

Ее обступают луга и кустарник,
Кривые березки и мрачный пихтарник.
Уж ток ее струй своенравно бегуч,

И – пенящийся в устремленном скольженьи,
Гремя водопадом в гранитном суженьи,
Поток все мощней, все стихийней певуч.

5

Поток, все мощней, все стихийней певуч,
Влечется, как мышцы струи напрягая,
И высшие тяжести превозмогая,
Ворочает скользкие камни, могуч.

Язык его гневен и голос ревуч,
И бешенство брызжет, слюну низвергая.
И плесы вскипают, грома исторгая,
И в заводях завертень пенный шипуч.

Глотая волнами в единый глоток
С обеих сторон за притоком приток,
Встречая закаты и славя восходы,

Взлохмаченной пеной белей, чем пурга,
Река все стозвоннее бьет в берега,

6

Все громче грохочет хвалебные оды.
Поток, красоты вдохновенный певец.
Всё прытче вьюнки водовертных колец,
Труднее и реже возможные броды.

Долина, в которой иные народы
Когда-то пасли своих коз и овец.
Где мирно. не зная про страшный конец,
Ютились черкесские семьи и роды, –

Дика и безлюдна. Нигде ни души.
Все изгнано было из этой глуши.
Лишь мчится, вздуваясь при сменах погоды,

Поток одинокий, то таянья ждя,
То мутью налившись во время дождя,
Все более полн безудержной свободы.

7

Все более полн безудержной свободы,
Ветвями гудит фантастический лес
О сотнях бессмертно-несметных чудес,
О всем мотовстве черноморской природы.

Упавших стволов вековые колоды,
Строй пихт, возносящий хвою до небес,
Где виснут тенета лианных завес,
Где мхи и лишайники длиннобороды,

Дубняк и малинник, все дебри, все чащи
Минует поток, никогда не молчащий,
И мнится, что он, беспокойный, кипуч

Кипением бьющего тут же нарзана,
И мощью его напоен несказанно,
И в грозных порогах мятется, гремуч.

8

И в грозных порогах мятется, гремуч,
И яростно катится в скачке по скалам,
Теснящим поток каменистым оскалом,
Где вьется лишь плющ, неотвязно ползуч,

И снова – в чащобы, где падуб колюч,
Где в них не пролезть ни волкам, ни шакалам,
По сланцевым, аспидно-черным зеркалам,
По кущам, где воздух так пряно-пахуч.

Меж узких хребтов, где, струя аромат,
Весенней порой обонянье томят
Азалии, благоуханно-дурманны.

Но пройдена узость стесненных хребтов,
Поток всею ширью растечься готов:
Ему и разливы на поймах желанны.

9

Ему и разливы на поймах желанны.
Глядится ольшаник в его рукава.
Сады, хутора, сенокосов трава,
Черешни, орешника, ветлы, каштаны.

Теченьем влекутся сплавные чурбаны.
В воде начинает довлеть синева,
Играют форели, мелькает плотва,
Эстонка полощет молочные жбаны.

На смену народам, ушедшим навек,
Места эти вновь заселил человек.
Их блага – для всякого обетованны.

И с завистью взглянет любой садовод
На берег, где встали у мзымтинских вод
Обрывы в подножии Красной Поляны.

10

Обрывы в подножии Красной Поляны
Оставлены сзади. Ужели река
Вновь ринется в скалы, буйна и дика?
Прозрачные струи так хрупко-стеклянны!

Но воды – упорны, сильны, неустанны,
Стремятся, хребтам подмывая бока,
Вперед, ощутить упоенье прыжка,
Почувствовать, как клокотанья гортанны…

И – рушатся, все ниспровергнув, низринув!
Ты – Иматра, Мзымта! Размыв исполинов,
Сквозь них прорвалась ты волною тугой…

Но ты устаешь быть по-прежнему злою,
Поток твой смирнее. Скалу за скалою
Он, плавно стремясь, огибает лукой.

11

Он, плавно стремясь, огибает лукой.
Утесы на месте решенного спора
И тихнет, дойдя до устоев упора,
Что реку взнуздали плотинной рукой.

А мнилось – уздой не унять никакой
Безмерную силу слепого напора,
И – самой надежной преграде не впору
Дерзнуть состязаться с упорной рекой.

И снова преграды: грозна и дика,
Гряда непреклонного известняка
Стоит впереди, не размыта поныне, –

Но сразу вода в еле видную щель
Бросается, как на заветную цель,
Клокочет и стонет в тенистой теснине.

12

Клокочет и стонет в тенистой теснине,
Беснуется в выгибах полупещер,
В ощеренных щелях, где свет полусер,
Волненье и трепет будя в селянине.

Дорогу – карнизом, влекущим к стремнине,
От бездн отделяет неверный барьер.
Здесь диких котов нагоняет шофер,
Здесь рыщут шакалы и волки доныне.

Но кончена сдавленность известняков,
Из стен ее вырвалась, как из оков,
Река истомленной, подобно Ундине.

Однако спокойствие влага найдет
Лишь после еще одних узких ворот
И только прорвавшись к прибрежной равнине.

13

И только прорвавшись к прибрежной равнине,
Поток, изнемогший в бесплодных боях,
Течет, разливая в усталых струях
По топям низины тоску и унынье.

Здесь знойное солнце в любом армянине
Рождает мечтанье о горных ручьях.
Здесь воды блестят не в траве, а в репьях,
Здесь жители ищут отрады в хинине.

Для глаз – после дикости пихтовых готик –
Искусственна пышность заморских экзотик:
Банан и гортензия, канн и левкой…

Спешит и от них неуемная Мзымта,
Но, тихая, сном одержима каким-то,
В объятьях у моря находит покой.

14

В объятьях у моря находит покой
Все то, что сверкало, металось и рвалось,
Река, что могучей рекой называлась,
Теперь оказалась не той, не такой.

И полнятся мысли незваной тоской,
И будит в груди непонятную жалость
По глади морской разлитая усталость,
Расплывшаяся грязно-желтой мукой.

То Мзымта, грязня синеву желтизною,
Несет свои глины приморскому зною.
А солнечный ливень так пламенно-жгуч…

И помнят про горы, что мифов волшебней,
Лишь гальки, рекой принесенные с гребней,
Со строгих зубцов, с титанических круч.

15

Со строгих зубцов, с титанических круч
Сбегают ручьями журчащие воды,
Свергаясь на скально-каскадные сходы,
И в озеро льются, немое как луч.

Поток все мощней, все стихийней певуч,
Все громче грохочет хвалебные оды,
Все более полн безудержной свободы
И в грозных порогах мятется, гремуч.

Ему и разливы на поймах желанны.
Обрывы в подножии Красной Поляны
Он, плавно стремясь, огибает лукой.

Клокочет и стонет в тенистой теснине
И, только прорвавшись к прибрежной равнине,
В объятьях у моря находит покой.

1938–1939