Часть 1. Проводники по прекрасному

 

 

 

 

Автобус мчится по извилистой дороге среди лесистых гор. Виды сменяются, как в кинофильме. Любой поворот обещает удивительную панораму, всякий обрыв одновременно пугает и восхищает. Здесь все дышит новизной и щедростью, и меня переполняет счастье. Всё волнует, захватывает — ведь это мое первое самостоятельное «взрослое» путешествие, да еще путешествие по местам, в которые я так стремился... Горное Черноморье!

 

Впервые я видел его одиннадцатилетним мальчишкой. Мать взяла меня с собой в туристский маршрут по Военно-Грузинской дороге и Черноморскому побережью Кавказа. Мы проплывали тогда морем из Батума в Туапсе, и я помню, как прямо с борта корабля ненасытно вглядывался в плюшевые складки зелени, покрывающей горы, по путеводителю опознавал вершины, долины, курорты.

 

Горы уже в те дни были для меня милее моря. Хотелось проникнуть в них, оказаться там, в тени глянцевой зелени, своими ногами исходить эти склоны, самому измерить подъемы и спуски, покорить все видные глазу вершины...

 

Так родилась мечта. Она прошла через все мое отрочество и вот, наконец, сбылась. Я снова на Кавказе, у подножия тех самых, прибрежных гор.

 

Лето я провел в кубанском совхозе на уборочных работах. Но страда закончилась, каникулы вступили в свои права, я подсчитал свои скромные сбережения, сел в поезд и в одну ночь оказался в Сочи.

 

Что я хотел делать? Как, куда, с кем идти? Эти вопросы передо мною даже не вставали. Казалось, неважно как, все равно с кем, а куда? — так разве нужно об этом думать? Ведь здесь, на Кавказе, интересен каждый уголок, каждая тропка, каждая речка...

 

Легкомысленно? Может быть. Но ведь мне всего девятнадцать лет!

 

Забавный самонадеянный возраст, когда чувствуешь себя уже таким большим, способным все понять, всех переспорить. А в памяти — считанные годы начавшейся юности, недавняя и не совсем закончившаяся зависимость от родителей, огорчительные напоминания близких, что молод, что нет опыта, что все еще впереди. И это мучительное чувство робости, неуверенности в себе: а что я сумею, какое место в жизни займу, кому и какую принесу пользу?

 

Мне сейчас странно представить себя таким, и я готов прописать герою своих воспоминаний целую серию рецептов: как поступить в том или ином случае, как избежать ошибок... Но стоит ли приукрашивать воспоминания, не лучше ли довериться им?

 

И вот — я еду, еду в горы, как в начинающуюся жизнь, и чувствую себя настолько переполненным радостью, что мог бы поделиться ею со всеми пассажирами автобуса.

 

В кармане у меня туристская карта побережья. Да, конечно, к морю тянуло. Но ведь есть еще горы, те самые зеленые, плюшевые, зовущие к себе, вглубь, ввысь! На карте лесистые их части окрашены в темно-зеленый тон, а среди зелени коричневыми червяками расползаются хребты — видимо, безлесные скальные гребни. Кое-где белеют пятна вечного снега — наверное, ледники. А в двух местах заманчиво светятся лазурные глазки. У одного из этих глазков, от которого тянется прожилка — река Мзымта, видна надпись: озеро Кардывач, а около другого, покрупнее, похожего на продолговатую бусину, нанизанную на нитку безыменной речки,— озеро Рица. Это название, столь прославленное ныне, в те годы еще очень мало кому что говорило.

 

Оба озера так ярко синеют на однообразном фоне лесов и гор, что при одном взгляде на карту возникает желание идти именно к ним.

 

Горные озера! Сколько таинственного и заманчивого они сулят? О них складывали легенды и сказания, их воспевали в балладах и сагах. И вот теперь можно так просто — пойти и увидеть настоящие горные озера! Масштаб позволял самоуверенно думать: до Кардывача от Сочи сто километров, а до Рицы от Гагр еще ближе. Пусть один, пусть пешком, но я до них доберусь, чего бы мне это ни стоило!

 

К тому же на карте между Сочи и Кардывачом взгляд привлекало еще одно название — Красная Поляна. Из путеводителей, читанных в детстве, я запомнил, что это курорт, известный своей живописностью. На старых картах он именовался Романовском, и это тоже кое о чем говорило: императорских имен с захудалыми местами обычно не связывали.

 

Но, конечно, не «царская» слава курорта влекла меня сюда. От самого моря, от Адлера к Красной Поляне тянется шоссе. По нему ходит автобус. Остановлюсь в Поляне, осмотрюсь — и в горы. Судя по карте, оттуда до горного озера Кардывач никак не более пятидесяти километров. Значит, ясно, куда держать путь прежде всего: в Красную Поляну.

 

 

 

Уже позади неровные щебенчатые улицы — такие тогда были в Сочи. Автобус без тента, весь охватываемый морским воздухом, подпрыгивает на поворотах и ухабах, встряхивая уложенные в его задней части чемоданы.

 

Шоссе и в самом городе, и на всем пути к Хосте извивается змеей. Шофер виртуозно поворачивает, сигналит, чудом не сталкивается с встречными машинами. Но скоро у нас перестало захватывать дух от таких пируэтов, настолько уверились пассажиры в своем рулевом.

 

С каждого мыса все в новых и новых поворотах распахиваются морские дали в рамах из кипарисов, и хочется крикнуть водителю: “Останови! Разве можно так мчаться?” Ведь каждой из этих картин любовался бы часами...

 

Еще не было автострад, еще в редких коттеджах размещались здравницы. Но уже и тогда этот край называли Русской Ривьерой, любили его. Именно эта любовь и помогла превратить его позже в тот мир комфорта, света и радости, каким стали сейчас окрестности Сочи. А тогда, в начале тридцатых годов, у Сочи было еще все впереди...

 

Миновали скромную, совсем провинциальную Хосту. За речкой Кудепстой почему-то окончились горы, и автобус катился по плоской равнине. Стрелки у стыка дорог показали: направо — на большой мост через Мзымту — дорога в Абхазию, а налево — вверх по Мзымте к горам — в Красную Поляну. Автобус свернул налево.

 

Дорогу опять обступили лесистые склоны, местами поселки, утопающие в садах, виноградники, поля кукурузы и табака. Какие-то южные смуглые и узколицые люди — армяне ли, греки ли — трудились на усадьбах. К машине подбегали черноглазые остроносые ребятишки — продавали виноград и мацони — кавказский варенец. То и дело попадались козы и долговязые, темные, худые свиньи — думалось, зачем только таких держат — ведь от них ни жиру, ни мяса. На шеях у свиней болтались треугольные деревянные хомутики. О нижние планки животные спотыкались, так близко это неудобное сооружение подступало к передним ногам.

 

Автобус мчался дальше. Теперь с поворотов дороги виднелось уже не море, а приветливая долина Мзымты с пенящейся голубовато-зеленой полосой реки. Впереди же, в горах, было сумрачно и негостеприимно. При виде насупившихся облаков, залегших на высоких хребтах, становилось чуть-чуть жаль расставаться с лучезарным прибрежьем.

 

Шоссе ушло от реки, забралось на один из предгорных кряжей, с которого вдруг открылась панорама соседних долин чуть ли не до Сочи, потом вновь спустилось к реке, миновав горную деревушку Голицынку. И вот тут-то началось нечто новое, большое, пугающее.

 

Всё уже долина, все круче склон, в который врубилась карнизом дорога. Вот и вовсе отвесами встали скалы, ограждающие ее слева, и совсем обрывистым стал спуск к белопенной Мзымте направо. Шоссе балконом повисло над кручами метров тридцать, а может быть и сто, глубиною — как страшно сорваться! Пассажиры на поворотах успевают лишь вскрикивать. Река бесится на дне серокаменной теснины, а над головами взметнулись утесы, наверное, на сотни метров высоты. Среди них есть и вовсе нависшие, такие же, как на Военно-Грузинской дороге (в Дарьяле их недаром прознали «Пронеси Господи»).

 

И сколько при этом зелени лепится по самым крутым стенам! Как, даже в этой страшной расщелине, щедра своей свежестью черноморская природа!

 

Тупик. Скалы сблизились и как будто поглотили шоссе. Виден только узкий отвесный расщеп, а внизу, под навесами, клокочущие стремнины Мзымты. Но автобус выносит нас к гроту, мелькает какой-то памятник, включаются фары, и мы... в туннеле. Я почему-то считал, что туннели бывают только железнодорожные. В открытом автобусе туннель особенно впечатляет: потолок нависает над головой сырой громадой щербатых камней, и словно чувствуешь их миллионотонную тяжесть.

 

Выше туннеля тянется все то же ущелье. Остановиться бы, застыть, любуясь могуществом гор. Насколько эти виды значительнее райских пейзажей с кипарисами, только что пленявших нас на виражах приморского шоссе.

 

Но автобус гнал вперед, несчетно поворачивая и гудя, и оставалось лишь залпом глотать эту красоту, стараясь на всю жизнь запомнить и кручи, и зелень, и порожистую стремнину.

 

Почему я не вычитал об этом ущелье ничего из путеводителей? Кто здесь так смело построил шоссе? И кому поставлен памятник у туннеля?

 

Ущелье кончилось. Снова раздвинулась приветливая лесистая долина. Только еще дремучее, еще выше стали леса. Небеса прояснились, и вдали появились какие-то вершины, возвышающиеся над лесным пологом. На некоторых из них мелькнули и пятна снега. Дважды шоссе пересекло горные речки — притоки Мзымты. Надписи у мостов гласили, что это Кепш и Чвежипсе. В долинах оказались строения, люди. Удивительно, выше такой теснины и вдруг — люди!..

 

Еще один скальный участок, уже не такой узкий, как прежде. Пассажирки повизгивают при крутых поворотах над пропастями, из которых даже сквозь шум мотора доносится рычание далекой Мзымты. Затем мостик через пенистую озорную речонку и, наконец, заборы, белые домики, улицы с садами, здание почты; крутой разворот автобуса и — стоп. Красная Поляна. Неожиданно будничная, скромная, с первого взгляда ничем не покоряющая, скорее деревня, чем город, лишенная всякого курортного лоска. Такие же, как в деревнях, голопузые греченята, такие же куры, гуси, козы. И те же длинноногие свиньи в треугольных хомутиках...

 

 

 

Карта была слишком мелкомасштабна — ближайшие к Красной Поляне хребты на ней названы не были. Прежде всего бросались в глаза какие-то горы на юге — несколько внушительных, очень правильных на вид пирамид. Вскоре я узнаю и запомню их имя, немножко вычурное, — Аибга. На севере гребенчатая цепь утесов — Ачишхо. А на востоке более высокие, но за дальностью не кажущиеся величавыми горы. Здесь выше всех две вершины, блистающие уже вечными снегами. Слева — трапеция, подобие белой палатки; справа — конус, как сахарная голова. Как что называется — и тут не знаю. Потом я очень полюблю их странное неблагозвучное название — Псеашхо.

 

Склоны ближних и дальних хребтов — тот же полог лесов, выстилающий каждую неровность, не прерывающийся даже на кручах. Можно подумать, что перед тобою ковер из кустарников. Но ведь по такому же «бархатному» лесу мы только что ехали. А каждая ворсинка такого бархата — огромное тридцати-сорокаметровое дерево. Достаточно только представить себе это — и казавшаяся не очень высокой гора вырастает в колосс, долины развертываются во всю ширь, и все размеры приобретают свою истинную величину.

 

В этих бархатных склонах, как в раме, и расположилась Поляна. Она заняла привольное «озеровидное» расширение Мзымтинской долины, как раз там, где река резко меняет курс. Выше Красной Поляны Мзымта течет вдоль хребтов — между Главным и Передовым, а ниже Поляны поворачивает и устремляется наперерез горным цепям, рассекая их на всю ширину крутостенными коридорами. По такому сквозному поперечному ущелью мы только что проехали.

 

С севера, со стороны гребенчатого Ачишхо, к Красной Поляне открыта еще одна широкая долина. Значит, здесь стык двух долин. Их пологое общее днище, наподобие слегка выпуклого кверху щита, и послужило площадкой, на которой расположился поселок.

 

Дно долины... Казалось бы, сырость и грязь? Но пологосводчатая выпуклость дна позволяет поселку не знать ни грязи, ни сырости: дождевая вода быстро скатывается, а сырой воздух льнет лишь к самой воде Мзымты — река роется метров на пятнадцать глубже площадки селения, в крутостенном прирусловом врезе. Поэтому и вид у поселка приподнятый, приветливый, а воздух — словно долину хорошо проветривают. И высокие горы не давят: поселок не зажат ими в щель, а гордо высится на щитообразном фундаменте.

 

Что-то глубоко располагающее к себе таится уже в этих не сразу осознаваемых чертах Красной Поляны. А когда подходишь к туристской базе — к уютному ряду деревянных дач в тенистом лесосаду, — ощущение покоя и благодати, предвкушение полноты отдыха сразу же охватывает приехавшего.

 

Вот сюда-то, к окошечку регистратуры, я и подошел со своим чемоданчиком. Здесь уже стояли и некоторые спутники по автобусу. Они предъявляли путевки, талоны, и вскоре радушная кастелянша, позванивая ключами, вела прибывших в дальние дачи.

 

Моя очередь. Девушка-регистратор, недурная собою, холодно спрашивает:

 

— Путевка? Маршрутная книжка?

 

— Простите, но я самотек. Я без книжки.

 

— Мест нет, принять вас не можем.

 

С первыми радостями приходят и первые горести. И это говорит девушка, которой гораздо больше к лицу гостеприимная улыбка. Какими доводами ее убедить? Сказать, что люблю горы, что хочу на озера?

 

Прошусь только на день, на сутки — найти компаньонов и завтра же выйти на Рицу...

 

— На Рицу? — Взглянула с почтением и недоверием.

 

— Ну, конечно, на Рицу и на Кардывач, я для этого ехал сюда. Ведь среди туристов найдутся желающие составить такую компанию?

 

Она оживилась.

 

— Ой, знаете, вряд ли. Сейчас время позднее, сентябрь, в горах уже снег выпадал. Летом ходило несколько групп — больше студенты. А теперь каникулы кончились и вряд ли кто соберется. Так что лучше вы и не ждите.

 

— Ну тогда я один пойду.

 

— Что вы, что вы! Мы в одиночку в такие маршруты не пускаем. Мало ли что может быть. Да и трудно — ведь сколько нужно нести на себе.

 

— На себе? Для чего?

 

— А как же — ведь туда шесть дней пути. Нужны и продукты и одеяло. А вы как же думали? (Она оглядела меня через окошечко регистратуры). Ой, да вы с чемоданчиком! А рюкзак у вас где — там внутри?

 

Разговор только было начал обнадеживать: после такой милой беседы не откажет же мне девушка в талоне на одну койку. Но собеседница перешла в наступление, и в ее вопросе о рюкзаке я почувствовал столько иронии, такое превосходство туристского работника над самонадеянным дилетантом! Рюкзака у меня действительно не было. О чем же я думал? Что пойду в многодневный пешеходный маршрут с чемоданчиком? Как это стыдно. Почему же это так вышло?

 

Потому, пожалуй, что детство прошло без дыма костров, без ночлегов в лесу, безо всего, что приучает к походно-бивачной жизни. Что я знал о туризме? Да, мне посчастливилось в детстве увидеть Кавказ, побывать и в экскурсиях. Но ведь это же были однодневные прогулки с завтраками в кармане, а не настоящий туризм...

 

Я не помню уже, что мямлил и чем оправдывал свою несуразную экипировку. Девушку я вовсе развеселил и, видимо, даже растрогал своей наивностью.

 

— Ну, ладно уж, так и быть, я вам помогу, — сказала она, наконец сжалившись. — Только место будет не в комнате, а на балконе. И придется попросить заведующего базой...

 

Дверь за девушкой открылась, и к ней в регистратуру вошел красивый седоволосый старик с небольшими усами и открытым добрым лицом. Длинные белые волосы были откинуты назад. Задумчивые глаза его, большие, выразительные, глядели проникновенно и благожелательно. Девушка сразу встрепенулась, и я почувствовал, что приход этого человека избавит меня от лишних хождений.

 

— Ой, Владимир Александрович, а я товарища к вам направляю. Вот, посмотрите, пожалуйста, без путевки и без рюкзака, хочет на Рицу идти. Просто не знаю, уж вы тут с ним сами...

 

Она уступила свое место у окошечка заведующему, и тот теплым, проникновенным баском стал меня расспрашивать — кто я, откуда, сколько мне лет, почему я решил пробираться на Рицу. Владимир Александрович не задал мне ни одного каверзного вопроса, ничем не выдал своего превосходства, не иронизировал и спросил только, есть ли у меня стандартная справка о сдаче продовольственных карточек (это было время первой пятилетки с неотмененной еще карточной системой снабжения). Справка у меня, конечно, была, и заведующий сказал, переходя по-отечески на “ты”.

 

— Ну, что же, мы тебя поместим, поживешь у нас несколько дней, походишь вокруг, а потом, может быть, и компаньонов подыщешь, и на Рицу отправишься. А сейчас оформляйся, устраивайся и приходи на веранду — я как раз буду читать лекцию вновь приехавшей группе — послушаешь о Поляне.

 

В этих словах было столько расположенности и доверия, что я уже с неприязнью глядел на вновь севшую к окошечку девицу (и место нашлось, и на Рицу я все-таки отправлюсь, хоть и без рюкзака. Не надо было важничать!).

 

Через час, устроившись на балкончике ближней дачи, я наскоро пообедал и шел, готовый ко всему прекрасному, слушать лекцию этого милого седовласого человека.

 

 

 

На простенькой тенистой веранде «туркабинета» уже собрался народ: мои сегодняшние соседи по автобусу и еще какие-то туристы, из числа приехавших раньше. Владимир Александрович Энгель появился точно в назначенный срок. Приятно было видеть его легкую молодую походку, которая так хорошо противоречила седой прическе и сутуловатой фигуре.

 

Разговор он начал с ходу, без паузы, так что люди и не подумали, что это «началась лекция».

 

— Ну так вот, друзья...

 

Сказано это было таким теплым певучим голосом, что слушатели с первых же слов поверили ему и почувствовали себя друзьями этого старого человека. Он продолжал:

 

— Приехали вы к нам в Поляну с побережья и сами не заметили, как поднялись на полкилометра над уровнем моря.

 

(Как хорошо это у него получается! Сухую справку о высоте даст не казенно, а как бы мимоходом, внутри обиходной, общепонятной фразы.)

 

— Сегодня ясная погода, и вы сами видите, как у нас хорошо. А бывает, приедут гости в дождь и туман — вот тогда им труднее внушить, что у Красной Поляны замечательные климатические достоинства, что она не уступает в этом лучшим курортам Италии и Швейцарии.

 

Для вас Красная Поляна — станция в замечательном путешествии — как бы из субтропиков в Арктику. Еще сегодня утром вы были на жарком юге — вокруг раскачивались листья пальм и бананов. Потом вы поехали в горы — вас обступили широколиственные леса — граб, дуб, съедобный каштан. Эти деревья сопровождали автобус вплоть до нашей Поляны. По дороге встречался и грецкий орех. А выше нас простираются буковые леса. Теперь поглядите на склоны этого хребта, он называется Аибга.

 

Энгель показал на группу больших пирамидальных вершин, видную прямо с веранды.

 

— Видите, над полосой ярко-зеленой листвы тянется полоса более темной зелени?

 

Все посмотрели вверх. Действительно, в средней части склонов лес был дочерна зелен. Кое-где такой цвет доходил и до гребня, и тогда на фоне светлого неба различались даже зубчики — силуэты хвойных деревьев.

 

Кто-то говорит:

 

— Это елки.

 

— Нет, это не ели, но тоже хвойные деревья — кавказские пихты. Они занимают целую зону горных лесов на высотах более тысячи метров. Можете представить себе, какой там суровый, нисколько не похожий на субтропики климат. Он скорее напоминает вологодский, среднесибирский, поэтому и у пихтарников наших совсем таежный облик.

 

А еще выше — вы видите? — лес кончается. Бурая полоса — это уже по-осеннему пожелтевшее криволесье — мелкий изогнутый лес, угнетенный зимними снегами; серая полоса наверху — горные луга, тоже, конечно, отцветшие. Вот если бы вы не устали, можно было бы и сегодня до вечера за четыре часа подняться к альпийским лугам, только не на этот хребет, не на Аибгу, а на Ачишхо, его отсюда не видно. А теперь смотрите, вон у вершины белеет несколько пятен — это снег. Выходит, что можно за день добраться от субтропиков до снегов!

 

Владимир Александрович тут же дал справки, как и когда можно побывать на Ачишхо. Группа пойдет завтра с утра, пораньше, чтобы успеть на вершину, пока ее не накроют облака. Туристов поведет молодой ботаник, практикант из Московского университета. Предыдущая группа вернулась очень довольная — по пути спугнули медведя. Да, настоящего медведя!

 

Надо ли говорить, что мысленно я уже участвовал в этой завтрашней экскурсии?

 

Кто-то тут же, воспользовавшись наступившей паузой, грубовато спросил:

 

— А на эту гору как сбегать? Энгель с улыбкой ответил:

 

— На Аибгу? Ну нет, на Аибгу так скоро не сбегаете, на нее маршрут двухдневный, больше шестнадцати километров в один конец, с ночлегом в пастушеских балаганах.

 

Вопрос задавал турист лет тридцати, с самонадеянным бритым лицом, усыпанным красными прыщами. Он не унимался и снова вызывающе, на редкость в разрез с певучей речью Энгеля, заявил:

 

— Это туда-то два дня? Да я завтра пораньше выйду и к завтраку вон того снежку принесу!

 

Энгель мягко, но назидательно прервал его:

 

— Вот что, друзья. Давайте, во-первых, условимся, что вы меня не будете перебивать (публика сразу зашикала на краснолицего). На все вопросы я потом вам отвечу. А во-вторых, для того я с вами и беседую, чтобы предостеречь вас от неразумных поступков. Товарищ, вероятно, впервые в горах?

 

Краснолицый промолчал.

 

— Ну вот, вы и не знаете, насколько обманчивы в горах расстояния. Километры кажутся сотнями метров. Пойдете завтра на Ачишхо и убедитесь в этом на собственном опыте.

 

Лекция, скорее непринужденная беседа, продолжалась. Владимир Александрович говорил о богатствах здешних лесов, упоминал, какая порода дерева на что идет. Запомнилось, что из гибкого бука делают гнутую мебель и, кажется, клепку для бочек — такие детали быстро путались и забывались. До этого я вообще не слыхал, что для бочек бывает нужна клепка. Больше запомнились сведения о древесных плодах — о каштанах, грецких орехах, над изучением которых работают ученые Лесной опытной станции.

 

Оказывается, бук называется также чинарём (лермонтовская чинара — это платан, а бук в просторечье — чинарь). Буковые орешки «чинарики» содержат много масла, заменяющего прованское. Кроме того, и орехи, и каштан, и желуди — все это солидная кормовая база для местного свиноводства.

 

— Вы уже обратили внимание на здешних свиней — худых, легких на подъем? Для них такая комплекция очень удобна. Они все лето на подножном корму — то на прошлогодних, то на свежих желудях и орехах, то на грушах и на черешне в старых черкесских садах. С каждым месяцем фрукты созревают все в более высоких частях гор, а поэтому все выше поднимаются и свиньи. Теперь же, осенью, когда внизу созрели каштаны и желуди, животные пасутся ниже...

 

— А зачем у них хомуты? — перебил, не вытерпев, один из подростков, ехавших со мною в автобусе.

 

Энгель лишь чуть заметной гримасой выразил недовольство новым вмешательством в лекцию и ответил все тем же ласковым голосом:

 

— Это чтобы свинки под заборы не пролезали. Начнет рыть, а хомут-то и не пускает.

 

Упомянув о старых черкесских садах, Энгель начал экскурс в область истории. Можно было опасаться, что сейчас на слушателей опрокинется целый ворох столетий и династий, перечисление развалин и летописей. Но все получилось гораздо проще. История у Красной Поляны оказалась на редкость мало известной, а изученный период — совсем коротеньким, меньше столетия.

 

Энгель лишь мельком упомянул, что населена была долина Мзымты издревле и что люди бронзового века оставили здесь свои могильные памятники — дольмены. Вероятно, заглядывали сюда и иноземные завоеватели, может быть, римляне, а возможно, и средневековые генуэзские купцы. В окрестностях Поляны есть развалины двух крепостей каменной кладки, несвойственной черкесам. Развалины эти археологами еще не изучены. Вот что известно из всей предыстории — и из античной эпохи, и из средних веков краснополянского Причерноморья. А последние столетия в этих местах были историей многолюдных горских племен — адыге, или черкесов, которые до середины прошлого века населяли обширные пространства гор Западного Кавказа.

 

Энгель рассказывал о ходе Кавказской войны. Оказывается, в Причерноморье она продолжалась дольше, чем где-либо на Кавказе, даже после того, как в 1859 году на востоке капитулировал Шамиль. Русское командование приняло решение переселить западнокавказских горцев из их горных гнезд на равнину. Северные адыгейцы, еще в середине XVI века присоединявшиеся к России, выполнили это условие и перешли в предгорья и в сопредельную кубанскую степь (их потомки и объединены теперь в Адыгейскую автономную область). Значительная же часть горцев поддалась турецкой пропаганде и предпочла переселиться в Турцию.

 

Рассказав обо всем этом, Энгель снова вернулся к природе окрестностей Красной Поляны. Оказалось, что здесь и природа несла на себе печать этой истории. Горцы выселились из долины Мзымты в 1864 году. Но следы их жизни сохранились и посейчас. Это одичавшие сады да редкие исполины — священные деревья в аулищах (так теперь называют места бывших поселков). Сады можно встретить глубоко в горах, вдалеке от жилья. Туда и сейчас устремляются местные жители заготовлять черешни и груши, собирать грецкие орехи.

 

— На месте такого аулища возникла и Красная Поляна. Вот эти орехи на нашей турбазе — тоже свидетели старочеркесских времен.

 

Горы, долины, даже деревья начинали дышать историей. Чудесный мир, в котором я очутился, становился все более емким и содержательным.

 

— Западный Кавказ окончательно был присоединен к России в шестидесятых годах прошлого века, — продолжал Энгель. — Неуверенными были первые попытки русских людей освоить завоеванные места. Пробовали переселять сюда только что освобожденных мужиков из-под Тулы, Калуги. Непривычно им было: греча-рожь не растут, земля каменистая, кусты в колючках, природа непонятная. Год-два поживут, да и давай бог ноги. Пробовали селить целые роты женатых солдат — тот же результат. Вот тогда и решено было заселять горы Западного Кавказа инородцами. Особенно много на Черноморье хлынуло греков и армян, терпевших тогда большие притеснения в Турции.

 

Была в то времена у греков на Северном Кавказе под Ставрополем колония переселенцев. Написали им их родичи из Турции, со слов переселившихся туда черкесов, о том, что на Западном Кавказе пустуют замечательные поляны Мзымты. Заинтересовались греки, да и послали через горы своих ходоков взглянуть на эти поляны. Еще с перевала увидели они их вдали в буро-красных пятнах от поблекшего к осени папоротника и назвали главную из них Красной Поляной. А затем и поселились на Красной Поляне с семьями. Было это в 1878 году.

 

Прошло еще несколько лет. Гонимые безземельем и стремясь избавиться от гнета остзейских баронов, бродили по Руси в поисках «земли обетованной» и ходоки эстонских крестьян. Одни из них облюбовали себе уголки на Северном Кавказе — у Минеральных Вод и под Тебердой. А другие — перевалили через Главный Кавказский хребет и выбрали себе место на соседней с греками поляне, на четыре километра выше по Мзымте. Так с 1886 года возникло там эстонское селение — Эсто-Садок. Вот и сложилось такое необычное соседство представителей двух удаленных народов — греков с эстонцами.

 

Побережье в те годы было еще совсем глухим, диким, бездорожным. И эстонцы и греки поддерживали связь только с Северным Кавказом — через горы. Положение изменилось лишь в девяностых годах. Под началом генерала Анненкова по берегу Черного моря начали строить шоссе. Голод 1891 года пригнал сюда даровую рабочую силу. Голодающие массами мерли, их заменяли другие, и шоссе от Новороссийска до Сухума, по участку которого вы сегодня ехали между Сочи и Адлером, было построено. Горькое имя «Голодного шоссе» укрепилось за ним.

 

Тогда-то устроитель Черноморского побережья, небезызвестный царский вельможа Абаза, решил сделать царствующему дому приятный подарок. Он вспомнил, что в горах Западного Кавказа пустуют огромные, после выселения черкесов почти незаселенные площади, прослышал, как богаты зверем горные леса (а здесь водился и такой редкий зверь, как кавказский зубр — дикий вымирающий древний бык), и решил Абаза устроить в наших лесах царский и великокняжеский охотничий заказник. А чтобы легче было царю и великим князьям добираться сюда на охоту, в 1898 году инженер Константинов построил к Красной Поляне то самое шоссе, по которому вы к нам сегодня приехали.

 

На горке над Красной Поляной был выстроен для царя охотничий дворец — теперь в нем дом отдыха. Царь тут так и не побывал. А Красную Поляну решили сделать городом Романовском. Провели планировку этого города, вбили столб с надписью «Полицейское управление», начали распродавать участки. Потянулись сюда за царем вельможи и генералы. Печально памятные по их черным делам в 1905 году градоначальники Дубасов и Драчевский, председатель Государственной думы Хомяков, миллионер Морозов, граф Бобринский — много их тут было — построили своп дачи в Романовске. Но ни города, ни курорта у них так и не получилось. Одним пансионатом доктора Чайковского для туберкулезных (нынешняя дача «Чайка» — часть нашей турбазы) курортное дело тогда и кончилось. Ну а потом грянула революция.

 

Из первой лекции Энгеля запомнился еще один эпизод — уже из времен гражданской войны. В 1920 году в Красной Поляне была Советская власть. Неожиданно с перевала в Поляну свалилась недобитая армия белого генерала Фостикова, которого чаще звали Хвостиковым. Эта банда стремилась прорваться через побережье на соединение с Врангелем. Небольшой гарнизон, находившийся в Красной Поляне, был вынужден отступить по шоссе к морю и занял оборону в узком месте ущелья Ахцу.

 

Мы все, конечно, прекрасно помнили страшную теснину с туннелем, сквозь которую сегодня проехали.

 

Теперь мы узнаем, что в свое время она была ареной трагических событий. Армия белых остановилась перед горсткой храбрецов, засевших у туннеля. Но в поселке Кепш нашелся предатель, показавший обходную тропу над туннелем, и отряд белых вышел в тыл засады. Герои были схвачены у нижнего входа в туннель (там теперь им поставлен памятник), проведены сквозь туннель и казнены тут же на шоссе.

 

— Вы, может быть, заметили по выезде из туннеля старую липу, нависшую над пропастью. Над корнями ее прибита мемориальная доска, рассказывающая о том, что эти корни послужили плахой двадцати восьми красноармейцам, казненным и сброшенным в пропасть бандитами Хвостикова. Лишь один из них — по фамилии Гусев — чудом уцелел, выжил, пробрался к своим и сообщил обо всей этой трагедии.

 

Часть беседы касалась и современной жизни Поляны. Энгель рассказывал, как хорошо хозяйничают эстонцы в молодом колхозе «Эдази» (по-эстонски «Вперед») и как отстают от них краснополянские соседи, строившие в свое время все хозяйство в расчете на обслуживание дачников. История переходила в современность. При всей экзотике обстановки здесь шла своя экономическая и политическая жизнь, будничная и вместе с тем напряженная, о которой Энгель рассказывал как живой и активный ее участник.

 

Все это было и ново и настолько разнообразно, что беседа, длившаяся почти час, не утомляла. Так бы и слушал этот певуче-рокочущий бас, словно околдовывающий, сумевший столь быстро породнить нас с Красной Поляной. И даже заключительные слова Энгеля об общественно полезном труде, который могли бы произвести туристы в помощь местным колхозам и научным организациям, прозвучали не официально, не казенно-отпугивающе, а с полной убедительностью. Разве не обязан каждый отплатить за такой рассказ всемерной помощью, на какую только способен? Было понятно, что этот старик имеет право просить помощи и работы.

 

Сразу же после лекции кто-то из его помощников провел запись желающих участвовать завтра в походе на Ачишхо и в сборе листьев и плодов с опытных ботанических площадок, заложенных в лесу. Надо ли говорить, что в этот список я сразу же записался.

 

 

— А кто его уполномочил, нашего старосту, такие решения принимать?

 

— Так, наверное, вы же и уполномочили, раз выбрали старостой? Разве он не посоветовался с группой?

 

— Советовался, советовался, — раздались голоса. — Товарища тоже приглашали, но он не захотел обсуждать, сказал, что он в отпуске, а не заседать приехал.

 

Краснолицый капитулировал и, садясь на место доедать капусту, ворчал уже себе одному под нос:

 

— Поход, поход! А может, я и не собираюсь в этот ваш поход.

 

Попросить у Энгеля извинения он, конечно, и не подумал.

 

Вечер был темный, многозвездный. Казалось, только через океан хрусталя могут литься с неба такое мерцание, такие россыпи сияющей пыли. На веранде раздались звуки пианино...

 

На лесенке в полутьме одинокая девушка. Вгляделся — регистраторша. Спрашивает, что же я не танцую.

 

— Если бы даже умел — отложил бы такое удовольствие до Москвы. Оказаться в кои-то веки на юге, в горах — и такую звездную ночь протанцевать?

 

— Хорошо, что вы так думаете. Так однообразны, так повторяются эти танцующие кавалеры. Мне здесь очень скучно — подсчитываю дни до отъезда...

 

— А вы не здешняя?

 

— Москвичка, учусь, но временно прервала курс. У меня процесс в легких, вот и приехала сюда — говорят, Красная Поляна помогает туберкулезным. Но тут так сыро...

 

Печальная справка. Что в ответ на нее сказать?

 

— А в горы не ходите? Скажем, завтра на Ачишхо?

 

— Ой, что вы! Мне и служба и здоровье не позволяют. Я слышала, что над Красной Поляной еще лучше, чем в самой Поляне. Но я только завидую проходящим. И вам в том числе.

 

Так неожиданно открылось, что в счастливой Поляне есть и грустные судьбы, что можно и здесь тосковать, ждать отъезда.

 

Подвел ее к своему объявлению и попросил завтра, пока я буду на Ачишхо, показывать его «подходящим» туристам. В блеклом свете дальнего фонаря Нина (так звали девушку) пробежала текст объявления и неожиданно сказала:

 

— А это мне не нравится.

 

И, не дожидаясь ответа, убежала.

 

 

Группа в сборе. Не досчитываемся только двоих: вчерашних смутьянов. Ходивший за ними посланец говорит, что койка краснолицего пуста, а компаньон спал и рассердился, что его разбудили.

 

Руководитель решительно произнес:

 

— Ваш опаздывающий товарищ может испортить нам весь поход. Ачишхо — самое мокрое место в стране. Осадков там выпадает больше, чем в Аджаристане. С полудня гребень, как правило, закрывают облака. Мы должны подняться туда раньше, чем появится облачность, иначе пропадет все удовольствие от восхождения. Поэтому — в путь! Условимся: меня не обгонять, темп задаю я. Будем чаще останавливаться, чтобы перевести дыхание. Во время минутных остановок советую не садиться.

 

Гид быстро проверил, весь ли сухой паек получен, захвачены ли ножи, ложки, кружки, условился со старостой об очереди — кому нести рюкзаки с едой, а кому еще два рюкзака — с мешками для сбора каких-то материалов с опытных площадок.

 

Привлекательный облик — юный розовощекий блондин, взгляд, отражающий живой и острый ум, хорошо поставленная речь с четкой дикцией, ненапускная серьезность, достоинство, с которым он держится, и хозяйская уверенность в обращении с группой — все это так подкупало, что туристы легко и без возражений подчинились его воле. Чувствовалось, что у этого человека есть опыт в вождении групп по горам. И совсем не удивляло, что его, такого молодого (а он был немногим старше меня), как-то сразу и все стали называть по-взрослому, с отчеством: Георгий Владимирович.

 

Вот мы и в пути. Идем по улицам Красной Поляны веселой переговаривающейся гурьбой. Подъем, хоть он вначале и мало заметен, быстро делает людей менее разговорчивыми — только успевай дышать.

 

Георгий Владимирович остановил нас, показал на появившийся впереди зубчатый хребет и сказал:

 

— Вот и наш Ачишхо. Мы пойдем к самой правой из видных отсюда вершин. Вон, видите, ниже второй справа вершины светло-зеленое пятнышко среди леса. Это — поляна с камнем, ее высота — 1400 метров. Там один из наших привалов.

 

Признаться, я не разглядел поляну и тем более не увидел никакого камня. Склон казался однообразным, и плохо верилось, что в этой путанице лесистых лощин и отрогов можно что-то различить. Двинулись дальше, даже не заметив, что во время этой остановки дыхание успокоилось. Не дав ему вновь «разыграться», экскурсовод вскоре опять остановил нас, уже за пределами селения. На этот раз он обратил внимание на то, как вместе с нашим подъемом словно вырастает видная сзади Аибга.

 

Он был прав. Гора становилась более гордой, приподнималась на глазах. Особенно возносился и обособлялся средний пик, выглядывающий из-за двух передних больших пирамид. Уже можно было думать, что именно это — главная вершина пятигорья.

 

Для столь же кратких остановок находились все новые поводы. То это были отдельные деревья черешни, одичавших груш, грецкого ореха на старых аулищах. То предметом беседы служил упавший плод ореха еще в жестком зеленом футляре — нужно же было посоветовать не расковыривать эту кожуру пальцами: она красится стойкой, долго не смываемой коричневой краской. Показаны были и глянцевые ярко-коричневые плоды каштана, игольчатые оболочки которых напоминали маленьких ежиков. Удивило и запомнилось обещание провести нас через несколько сезонов — из лета к весне, зиме и осени. В разных высотных зонах и сезоны наступают в разное время. Пока что издали руководитель показал нам только на побуревшее криволесье и выцветшие луга выше границы леса на Аибге.

 

— Там, — сказал он, — уже началась осень. Но там же, пока стоят теплые дни, продолжают еще дотаивать прошлогодние снега. И вокруг этих «пятен зимы», на площадках, с которых только сегодня растает снежок, поторопятся распустить свои первые листья ранневесенние травы. Краткой будет такая весна, но все же она наступает, и сегодня вы увидите всю ее скоротечную прелесть.

 

Подошли к мосту через бурлящую речушку, рокот которой уже давно сопровождал нас, доносясь слева. Как идет к се прыгающим, пенистым струям недоброе и в то же время такое ласковое название — Бешенка!

 

Дорога превратилась в тропу. На очередных остановках экскурсовод показал нам граб, каштан, бук, ильм, научил различать их листву. Запомнилось, например, что у граба иззубрен краешек листа, причем по более крупным зубчикам бежит мелкая иззубренность — зубчики второго порядка. Первые буки что-то не произвели впечатления.

 

В одном месте нам было сказано: «Вот здесь нужно держаться правых троп, чтобы не уйти на западные вершины хребта». Я взглянул на экскурсовода с уважением: как он легко ориентируется в этой чаще! Мне казалось, что тропа и до этого ветвилась уже десятки раз и что опознать место, где новые лесные развилки грозят увести путника не туда, было равносильно ясновидению... Но вскоре влево от нас действительно ответвилась торная, хорошо утоптанная скотом тропа.

 

Впереди громоздится крутая скала метров сто высотой. На ее серо-бурых обрывах и на верхушке видна совсем другая зелень, нежели в окружающем ярком лиственном лесу: голубовато-сизая — это зелень хвои сосен. Да и стволы не как у соседних деревьев — отсвечивают чем-то своим, красноватым.

 

Кто-то с ужасом спрашивает:

 

— И на эту скалу полезем?

 

— Нет, мы ее обойдем и уже очень скоро увидим ее вершину далеко внизу, у себя под ногами.

 

В это покуда, конечно, не верится.

 

— Обратите внимание, как чутко растительность реагирует на изменение условий обитания. Смотрите, как пышен полог широколиственных лесов всюду, где есть изобилие влаги. А на этой отвесной трещиноватой скале вода не задерживается. Поэтому здесь ужились только сосны — как и в средней России на маловодных песках, они легче переносят сухость грунта.

 

Сейчас мы войдем в заповедник. Поэтому более долгий привал: усаживаемся на стволы валежника и слушаем, каким же заповедям тут полагается подчиняться.

 

Вот он, рядом, этот легендарный мир, где во имя науки, во имя интереса будущих поколений охраняется в нетронутом виде роскошная и обильная природа Западного Кавказа. Чем полнее будут люди использовать ее богатства, лесные и пушные, горные и водные, по соседству, тем строже надо беречь эту заповедную девственную глушь, ибо пути ее естественного развития можно полностью познать именно тут, в ограждении от всяких вмешательств человека.

 

Но заповедник — не просто музей, оберегаемая древность и дикость. Он полон жизни, и защищать нужно именно эту жизнь, защищать так, чтобы она плодилась и множилась. Заповедные звери под защитой закона размножаются и начинают расселяться за пределы заповедника, обогащая соседние охотничьи угодья. Значит, перед нами не только царство защиты природы, но и источник увеличения ее сокровищ.

 

Пересекаем границу (вывеска на стволе) с естественным, хотя и наивным ощущением, что входим в некий зоопарк, в котором из-за первых же деревьев высунутся медведи и кабаны.

 

 

 

По скользким жердочкам тропа перешла через Бешенку и сразу попала в непролазную, как и полагается быть заповедной, чащу. Это были кустарники с кожистой, лаковой вечнозеленой листвой. Руководитель назвал одни из них лавровишней (их листья по форме напоминали лавровые), другие, у которых листья длиннее и шире, с сужением к черенку, — понтийским рододендроном, третьи — с фестончато-острорезными листьями — падубом. Все это были колхидцы, представители древней пышной растительности, переждавшей невзгоды ледниковых эпох под защитой хребтов Кавказа. Да и весь лес руководитель несколько раз назвал горноколхидским.

 

Еще раз перешли речку. Тропинка огибает глыбы бархатно-мшистых камней и... начинает спускаться. Туристы дружно ворчат, точно их обманули: жалко терять набранную высоту. Но вот перед нами крутой склон, почти лишенный травяного покрова и весь занятый могучими пепельно-серыми колоннами. Мы попали в настоящий высокоствольный буковый лес. Такие буки уже ни с чем не спутаешь и запомнишь навек. Сколько величия, торжественной тишины, мощи, покоя!

 

Тропа поднимается полого, но резкими зигзагами. Крутой склон рождает понятное стремление лезть прямо, преодолевая кручу. Кое-кто из туристов, недовольный медленными обходами по загогулинам, полез было прямиком. Экскурсовод остановил группу.

 

— Товарищи, смотрите, как полога извилистая тропа, Так мягко трассировать тропы умели еще черкесы. Если идти по ней размеренно, подчиняясь зигзагам, то можно дойти и до гребня без особой усталости. Если же срезать углы на подъеме, как начали делать некоторые из вас, то вы утомитесь и быстро выдохнетесь.

 

Из этой речи я почему-то заключил, что и признаки постройки тропы (укрепленные жердями карнизы) можно считать наследием черкесских строителей. Кому еще было нужно строить такую тропу в заповедных дебрях?

 

Все больше ощущения высоты и воздуха под ногами. Тропа устремляется влево по косогору, и под нами, когда оглянешься на пройденный путь, распахивается такая глубь и даль, что захватывает дыхание. Вон совсем внизу поросший соснами бугорок — это и есть Сосновая скала, так недавно поражавшая нас своим величием. Вдалеке белеют домики Поляны. Еще выше и круче встала удалившаяся Аибга. Но куда девались ее великолепные пирамиды? Поднимается грубовато очерченная гряда, всего с тремя некрутыми пиками на гребне, а перед ними путается множество трудно различимых отрогов. И вовсе не понятно, какие же из них производили снизу впечатление пирамид и главного пика, так недавно выраставшего у нас на глазах?

 

А за Аибгой вставала гряда невидных до этого гор. Двуглавую, похожую на Эльбрус в миниатюре, только бесснежную шапку на этом хребте экскурсовод назвал экзотическим именем — Ах-Ах. Шутим, что такое удвоенное восклицание вполне подходит для выражения нашего восторга. Впрочем, вскоре на карте я прочитаю это название точнее — Ахаг. Новые пики появились и восточнее Аибги. Самый грозный из них Агепста. Мы узнали, что это не только высочайшая из вершин в окрестностях Красной Поляны, но и пик, до сих пор никем не покоренный. Неужели он так недоступен?

 

То ли от радости, рожденной далекими панорамами, то ли от свойств горного воздуха, но мы зашагали бодрее.

 

Легкий, словно на крыльях, подъем между коряво изогнутыми кустами бука.

 

Тропа, ставшая сразу каменистой, вывела на обширную высокотравную поляну. Это и была давно обещанная поляна с камнем — место привала. Действительно, в центре поляны у тропы лежал большой серый каменюка, когда-то свалившийся сверху, но задержавшийся здесь на более пологом склоне. Камень образовал подобие балкона, на котором было особенно приятно сидеть. Туристы шумно делились впечатлениями.

 

На лицах двух юнцов заметно недовольство: заповедник — и ни одного зверя. Их ворчание долетает до слуха экскурсовода. Он требует внимания и произносит сдержанным голосом, сразу же заставляя всех притихнуть:

 

— Товарищи, вы слишком шумите. Предыдущая группа вела себя тише и как раз с этого камня видела вон на том зеленом склоне бегущего медведя. А при таком шуме вам, конечно, не покажется ни один зверь.

 

После подобного предупреждения не зашумишь. Все окружающее становится еще значительнее, таинственнее. Возможность именно с этого камня увидеть живого медведя рождает совсем новое чувство чисто охотничьего ожидания. Теперь все стремятся говорить шепотом, двигаться осторожно, и подчас шум возникает от слишком ретивых одергиваний и взаимных упреков новоявленных блюстителей тишины. «Бегущий медведь»... Как это непривычно звучит. И, вероятно, поэтому особенно реально, ведь такого не выдумаешь.

 

Замечаем, как здесь принижен и изогнут еще недавно гордый и высокоствольный бук. А на соседнем склоне -— и на одной высоте с нами и выше нас — виден по-прежнему высокий буковый лес. Что же здесь заставило буки так «пресмыкаться»?

 

Оказывается, тропа вывела нас к ложбине, по которой ежегодно зимой и весной с вышележащих утесов скатываются грозные снежные обвалы. И сами лапины, и сопутствующая им сокрушительная воздушная волна играючи валят и корчуют любые деревья. Ведь это лавинами свалены исполинские стволы у Сосновой скалы, на которых мы отдыхали. Вон и на Аибге по всей зоне пихтового леса вдоль каждой лощины видны светло-зеленые вертикальные полосы, где пихты не растут. Это следы лавинных прочесов. Здесь успевает вырасти только трава, ибо ростки деревьев в ближайшие же зимы сметаются очередными обвалами. Но в полосах, где лавины бывают реже или слабее, ухитряется укорениться и бук. Пригнетаемый выпавшим снегом, он начинает стлаться по земле, подчас даже вниз по склону, и, лишь окрепнув, устремляется вверх. Небольшие лавинки ему не страшны: саблевидно изогнутые стволы его пружинят и лишь помогают глыбам и комьям снега подпрыгивать при падении.

 

Нас окружала высокая, но частично уже полегшая трава. Устоявшие «травинки» кое-где превышали человеческий рост. Георгий Владимирович, словно прося у нас прощения, сказал, что это — субальпийское высокотравье, но, во-первых, отцветшее (сентябрь не время для того, чтобы любоваться горными лугами), а во-вторых, сильно потравленное выпасами еще до установления заповедного режима. Задача заповедника, таким образом, не только охранять природу нетронутую, но и восстанавливать то, что в ней было повреждено неумелым хозяйничаньем.

 

От поляны с камнем путь пошел круче и утомительнее. После монотонного подъема по криволесью каменистая тропка вывела еще на одну субальпийскую поляну, затем приняла косогором правее и снова нырнула в высокоствольный лес. Но что за странность? Здесь даже у огромных рослых буков нижняя часть ствола была изогнута и подходила к грунту почти горизонтально. Более молодые буки изгибались в основании особенно изящно и напоминали лебединые шеи. В этом виновато все то же пригнетающее влияние зимнего снега. Молодые ростки вынуждены стлаться по склону под гнетом снегов, но приходит время — дерево крепнет, мужает, и ствол — там, где ему не мешают лавины,— гордо поднимается вверх. Лишь изгиб в основании дерева напоминает о былой борьбе со снегами. Вот как получаются эти удивительные деревья-лебеди.

 

Довольно скоро тропа оказалась снова на поляне, на этот раз низкотравной, альпийской. Было странно видеть на такой большой высоте привольные луговые плато с холмами, озёрцами и болотцами в мелких впадинах.

 

Руководитель посоветовал здесь держаться левых троп, чтобы не уйти на Эстонские поляны.

 

В поблекшей осенней траве лужаек местами еще сияют яркие кубово-синие бокальчики со звездчатыми лепестками. Это генцианы — типичные цветы альпийских лугов. Реснички на их лепестках как бы прикрывают внутренность синего кубка-цветка — это придает его глубине загадочность и интимность. А в лощинах трава совсем свежа, и в ней много разных цветов — белые анемоны, золотая сон-трава, розовые астранции.

 

С таких зеленеющих мест лишь недавно сошел снег, и травы едва успели вырасти и зацвести. Они сейчас празднуют свое краткое лето.

 

А вот и весна! Луговина, еще бурая от прошлогодней травы, сквозь которую еле пробиваются первые спиральные завитки будущих папоротников да прорастают совсем весенние первоцветы — примулы. Здесь снег успел стаять, может быть, два-три дня назад.

 

— Увидим ли мы сохранившийся снег?

 

Ответа на этот вопрос долго ожидать не пришлось. Из-за ближайшего уступа открылось еще одно холмистое плато, и на нем недотаявшее пятнышко снега. Забыв про усталость и про заповедные требования сохранять тишину, туристы кинулись к нему с криками, и через минуту игра в снежки объединила и взрослых и подростков.

 

Осмотревшись, мы увидели, что плато, на котором сохранился снег, находится почти на самом гребне хребта. Куда ни взглянешь, за его краями чувствуются огромные глуби и кручи, а из-за кустов проступают новые диковинные вершины.

 

Во впадине между большими холмами притаилось, как зеркальце, уютное озерцо, тоже неожиданное на такой высоте. Склоны к нему устилал вечнозеленый кустарник с грубыми кожистыми листьями — кавказский рододендрон. Он, конечно, уже отцвел, но можно было легко представить, как великолепно отражались в этом озерце его белые и бледно-розовые цветы.

 

Самым неожиданным было увидеть на соседнем увале дом. Настоящий дом каменной кладки, с деревянной крышей, окнами, дверью и явными признаками жизни: из трубы шел дымок, неподалеку от дома паслась корова, а к нам, уже лая, бежала встревоженная собачонка. Вот тебе и заповедник!

 

Загадка разъяснялась просто: рядом с домиком была видна площадка с метеобудкой, дождемером и высоким шестом с флюгером.

 

 

 

Туристы устремились было к домику, но Георгий Владимирович предупредил: время позднее, в любую минуту нас могут накрыть облака, поэтому скорее дальше наверх!

 

Было непонятно, откуда и какие нам грозят облака. Небо чистое, горизонты открытые. Лишь на нескольких вершинах зацепились незначительные белые пушки.

 

С камня на камень, тропкою между рододендронами поднимаемся на бугорок, ограничивающий плато, и останавливаемся. Мы на вершине — кругом обрывы и кручи. Под ногами разверзается глубокая н необъятная панорама — что перед нею наши восторги на первом карнизе в буках? И что там Аибга и Ахаг, когда из-за них высунулись еще третьей по счету шторой вычурные громады — они названы Гагринским хребтом. За Агепстой видны какие-то снежные глыбы — говорят, что именно под ними покоится мое заветное озеро Кардывач. А ближе во весь горизонт встал Главный Кавказский хребет. Какие-то из этих пирамид и шатров — пики Псеашхо, видные из Красной Поляны. Но отсюда они совсем неузнаваемы.

 

Правее Аибги горы ниже. Вон черная гряда Ахцу, прогрызенная ущельем Мзымты. А дальше... Дальше лишь синяя дымка. Экскурсовод говорит:

 

— А это мы видим море.

 

Как море? Какое же это море?! А впрочем, пожалуй, он прав. Ведь там гребни гор ниже, чем находимся мы. А что же лежит над гребнями? Не может же небо спускаться ниже воображаемой нами линии горизонта? Значит, действительно, часть этой дымки, распластанной над низкими предгорными кряжами, — не небо, а море.

 

Не хочется уходить с вершинки. Свежесть, упоение далями, чувство верховного торжества над всем сущим. Мир внизу виден, точно в огромном аквариуме — таким густым кажется воздух, заполняющий бездны. Но что это? Воздух мерцает, сгущается, становится все голубее и дымчатее, снизу врываются порывы странного ветра, и из ближайших лощин, рождаясь на глазах, поднимаются струи тумана.

 

Чувство такое, будто находимся у вытяжных труб, из которых валит кверху густой пар. Мы присутствуем при обещанном рождении облаков. Так всегда к полудню доносятся сюда из долин восходящие токи нагретого влажного воздуха. Соприкасаясь у гребня с холодным воздухом высей, вся газообразная, прозрачная, но как бы отягощающая его влага обращается в видимый пар — точнее, в туман, в неисчислимое количество мелких взвешенных капелек.

 

Клочья тумана повалили мимо нас и прямо через нас, сначала отдельные, растрепанные, потом все кучнее; вот из них уже «свалялось» и целое облачко, проплывшее над озерцом и метеостанцией...

 

Руководитель командует:

 

— Туман наступает! Скорее на второй кругозор!

 

Сбегаем по тропкам между рододендронами, оставляем правее озерцо и метеостанцию, углубляемся в кустики и через несколько шагов как вкопанные останавливаемся у обрывов.

 

Можно ли было представить себе, что отсюда откроется что-то еще более захватывающее, чем с предыдущей вершины? Прямо под ногами разверзлась огромной глубины и ширины зеленая, тоже наполненная влажным воздухом долина, занятая морем диких лесов, а над нею взгромоздился скалистый Чугуш, первая вершина Кавказа, превысившая, если идти с запада, 3000 метров. Казалось, он совсем рядом, рукою подать, хотя от нашей вершины его отделял добрый десяток километров. Чугуш — это уже глубинная часть заповедника, настоящее царство туров и оленей.

 

Левее шла полная путаница хребтов; названия, сообщаемые экскурсоводом, тут же забывались. Лишь на северо-западе выделялись и сразу запомнились необычайностью облика два горных массива, словно два легких, полупрозрачных, лиловато-розовых облака. Это были Фишт и Оштен, первые с запада вершины Кавказа, несущие на себе ледники.

 

Не прошло пятнадцати минут, как и на этот кругозор из ближайших лощин начало засасывать облака. Картина повторилась. У метеостанции стоял уже плотный туман, ощущавшийся просто как моросящая сырость.

 

Теперь можно было заглянуть к метеорологам. Они сами, Аля Яковлевна Гейман и Василий Евгеньевич Чинарин, вышли из дверей домика и охотно отвечали на наши вопросы. Живут здесь круглый год. Зимой откапывают свой дом из-под шестиметровых заносов снега. Получают полярный паек. В Красную Поляну спускаются редко, зимой — на лыжах, только не тем путем, где мы шли (тут мешают лавины), а где-то в обход, лесом. На лыжах по пологим верхам своего хребта катаются до июня.

 

Встречают ли зверей? Еще бы! Совсем недавно песик облаял медведя у самой метеостанции. Часто подходят серны. А на Чугуше туров — целые табуны. Но их видно только в сильный бинокль...

 

С невольным уважением смотрели мы на людей, несущих свою вахту так высоко в заповедных горах, в полном уединении. Естественно, что ради облегчения их жизни небольшой участок заповедника вокруг метеостанции отведен в их пользование для порубок, покоса и выпаса. Жизнь здесь нелегкая и невеселая. О радио в тот год наблюдатели только еще мечтали.

 

Простившись с метеорологами, мы подошли к их озерцу. К ручьям спускаться не хочется. Попьем из озерца, хоть оно и не имеет оттока. Разве не интересно — пить из водоема, примостившегося на самом гребне хребта?

 

Подойдя поближе, мы заметили, что в воде плавают тритоны. Некоторым это не понравилось, по от питья все же не отказался никто.

 

Георгий Владимирович решительно усадил нас вокруг озера, ловко раскроил буханки ножом на нужное количество толстых, как кирпичи, ломтей, раскромсал на кубики взятое с собою сливочное масло и разложил его на куски хлеба. Затем роздал по большому соленому огурцу. Кривым садовым ножом были вскрыты рыбные консервы, и все их содержимое ложкой разложено по тем же бутербродам. И, наконец, была поделена взятая в счет вчерашнего мясного довольствия грудинка: каждый почувствовал, как она сегодня кстати. После подъема на полтора километра люди могли бы съесть и вдвое и втрое больше. Тем вкуснее было то немногое, что полагалось по ограниченным пайковым нормам 1932 года.

 

Экскурсовод предложил желающим прогуляться с ним немного дальше — к водопадам речки Ачипсе. Конечно, пошли и туда. Тропка нырнула в рододендроны и в криволесье. Спуск оказался коротеньким, потом шел горизонтальный карниз по косогору.

 

Северный склон. Белыми полотенцами лежат по лощинам снежники. Пересекая их, снова видим «лето, весну и зиму», хотя начавшаяся осень и тут уже заставила побуреть листву кривых буков и пожухнуть альпийские травы.

 

Через острую, как ижица, выемку на отроге (мысленно нарекаю ее Острым перевалом) спуск по большому снежнику вдоль страшного каменного хаоса. Попадаем в совсем новый мир. Вокруг скалистые и луговые склоны, с обрывов струятся серебристые вертикальные нити водопадов. А главная речка долины — Ачипсе — падает по уступам своего дна несколькими узкими, но многоводными каскадами. Под ними — выдолбленные падающей водой лазурные озеровидные ванночки... Рваный туман блуждает и здесь, придавая картине полусказочный вид.

 

Кто-то полез было на одну из скользких скал, с которых свергался нижний водопад. Но Георгий Владимирович повелительно потребовал от туриста вернуться — он все время был начеку и присматривал, не наделает ли кто из нас глупостей, не полезет ли в опасное место...

 

Новое, неведомое кончалось. Оставалось возвращение. И обратный подъем по снежнику к Острому перевалу и, после спуска с него, второй подъем — к метеостанции — оказались совсем нетрудными. Настроение поднялось, а панибратское общение с облаками позволило ощутить даже что-то вроде гордости.

 

Новые сочетания облачных клочьев, полос, кулис совершенно преобразили площадку метеостанции. Бывало, например, что туман закрывал озерцо у подножия домика, а стены и крыша были видны. Тогда скромная хижина казалась одиноким замком, становилась большой, вознесшейся, гордой. А понижалась вся масса тумана, и над нею всплывал исполинским ковчегом массив Чугуша.

 

Пора было спускаться. Крупными шагами, не переходя в бег, руководитель повел группу вниз. Теперь туристам предстояло выполнить задание Лесной опытной станции.

 

В лесу с «лебедиными стволами» остановка. С квадратных участков, огороженных колышками и шнуром, туристы быстро собирают в мешочки весь опад — листья, черенки, плоды — все, что упало на почву и должно было принять участие в дальнейшем почвообразовании. Учет этого «прихода органического вещества» нужен исследователям для более полного представления о путях формирования горнолесных почв...

 

С сознанием исполненного долга спускаемся по скучному криволесыо к поляне с камнем. Каменистая часть спуска оказывается утомительной — приходится ступать осторожно, выпружинивая мышцами каждый шаг. Зато в высокоствольном буковом лесу так мягка мелкоземистая, устланная опавшей листвой, тропа, так приятно «рушиться» вниз, спрямляя зигзаги. Повинуешься одной силе тяжести и двигаешь ногами лишь для того, чтобы предохранить себя от падения...

 

 

 

Веселые, утомленные, но словно лучащиеся принесенным с собою светом, приходим на базу, привлекаем внимание множества только что приехавших туристов. Шутим — кто где споткнулся, кому где померещился медведь, оказавшийся камнем. Нас кормят вкусным обедом — щами, жарким и компотом: ведь сухой паек был нам выдан в счет ужина, а обед сохранен на вечер для подкрепления потраченных сил.

 

На веранде появляется спутник краснолицего забияки и недоверчиво смотрит на довольные лица вернувшихся. Кто-то бросает ему:

 

— Эх, много потеряли, товарищ дорогой, что с нами не пошли.

 

— А чего я там не видал? Зато я здесь проверил правильность закладки продуктов по котлам. Вот видите — налицо и результаты.

 

Он был склонен приписать именно себе сытность сегодняшнего обеда. Еще кто-то спросил его:

 

— А что же ваш приятель? Тоже с вами ревизиями занимался?

 

— Как, а разве он не с вами?

 

— Нет, мы его ждали четверть часа и ушли без него.

 

— Так он же встал ни свет ни заря, раньше всех. Я думал, он вас обгонит и повстречает там на вершине...

 

Значит, человек исчез! Начинаем волноваться, а друг пропавшего оживляется, предчувствуя сложность предстоящих розысков и выявления виновных. Обеспокоенный Энгель спрашивает:

 

— Это не тот ли, что вчера грозился сбегать за снежком к завтраку на Апбгу?

 

— Конечно, тот самый. Его товарищ и говорит, что он встал ни свет ни заря.

 

— Так. Будем считать, что он решил осуществить свое желание и полез-таки на Аибгу за снегом. Ни троп, ни дорог не знает, лезет целиной. Немедленно организуем поиски на Аибге.

 

Чей-то голос:

 

— А может быть, он все-таки на Ачишхо?

 

Энгель:

 

— Сейчас сообразим. Нужно несколько групп. Одну из них на всякий случай пустим на Ачишхо, остальные по склонам Аибги. Товарищ староста, учтите добровольцев в спасательные партии из вашей группы. А я пойду обзвоню власти и заповедник, вызову своих сотрудников. К тому же здесь есть еще три хороших альпиниста, привлечем их.

 

На улице быстро темнело, и было страшно даже думать о том, как висит где-то в горах над кручами или ломится через кусты, теряя надежду из них выбраться, совсем одинокий, уже раскаивающийся в своем необдуманном поступке человек.

 

После подъема на Ачишхо и, главное, утомительного спуска тело гудело, ноги казались тяжелыми, а отдельные мышцы, особенно выше колеи, откровенно болели. Но многие мои спутники, а за ними и я,— записались в спасательные партии. Вскоре на веранде показались присланные Энгелем три альпиниста — хорошие рослые ребята с обветренными и загорелыми лицами, в штормовых куртках, брюках-гольф и больших толстокожих башмаках, подкованных металлическими шипами.

 

Еще несколько минут, и сюда же собрались многие сотрудники базы — методистка, длинный, нескладный экскурсовод по фамилии Хуст, с презрительным выражением лица. Явился высокий и красивый молодой человек — ботаник Александр Владимирович Кожевников — хозяин опытных площадок на Ачишхо и Аибге, прекрасный знаток окружающих гор. О нем наш сегодняшний экскурсовод уже говорил как об энтузиасте-исследователе Красной Поляны. Пришли проводники греки, несколько человек из охраны Кавказского заповедника. Из сельсовета прислали врача и двух охотников.

 

Кожевников наметил пункты, где пропавший мог начать подъем. Моста через Мзымту у Красной Поляны тогда еще не было. Прямо против турбазы реку можно было перейти только вброд. Если краснолицый избрал именно этот путь, перед ним было два варианта подъема: значит, здесь должны двинуться два отряда, придерживаясь один — водопадной, другой — так называемой Османовой тропы. Если же краснолицему кто-нибудь рассказал, что ниже через Мзымту есть переправа по тросу на люльке, то он мог полезть от переправы в гору прямо в лоб. Сюда тоже нужна группа.

 

Кладовщик выдает продукты — поход неизвестно сколько продлится. Все группы перевалят Аибгу, местом встреч назначаются Первые балаганы на той стороне хребта (балаганами здесь называют пастушеские коши). Завхоз приносит и раздает кому фонари «летучая мышь», кому карманные электрофонарики.

 

Энгель остается на базе для координации действий. Хуст и методистка, сумев не попасть ни в какие списки, тихо исчезают. А наш сегодняшний руководитель, несмотря на усталость, отправляется прочесывать Ачишхо, но уже не по тропе, где мы шли, а тоже в лоб, прямо от турбазы: расчет на неразумность туриста, который мог решить лезть на первую попавшуюся гору прямиком...

 

Никто не вспоминал о том, насколько мало симпатичным было вчерашнее поведение пропавшего. Помнилось только, что этот неладный человек попал в беду и, значит, надо его разыскать и выручить. К тому же он и голоден — ведь он отправился «за снегом» до завтрака.

 

Партии укомплектованы, продукты и медикаменты упакованы в рюкзаки. Энгель произносит последние напутствия, и простота его взволнованных слов придает лишь большее значение происходящему.

 

Мзымта шумит — мы сейчас превозможем ее стремительные воды. Мрачно громоздится почти невидимая Аибга, спрятавшая в своих складках живого человека. Мы углубимся в ее мрак, нарушим ее тишину своими голосами и гудками, осветим тьму лучами фонарей и найдем изнуренного, может быть, искалеченного туриста. Мало ли что могло быть — упал с переломом, вывихом, растяжением...

 

В это самое время из темноты от регистратуры раздается звонкий голос Нины:

 

— Ой, Владимир Александрович! Пришел, живой пришел!

 

Фу, гора с плеч! И радость и вместе с тем, как это ни смешно, даже какое-то разочарование. Так складно организовывалось спасение, так много людей было готово помочь — и все это зря? Нет, глупости. Прежде всего важно, что жив и пришел. Да и что скрывать, стало легче от сознания, что не надо сейчас лезть вброд в сумасшедшую ледяную Мзымту и карабкаться во тьму дремучей зловещей горы.

 

В полосу света вошла странная фигура краснолицего. Костюм его был до нитки мокр и изодран, как рубище. Во взгляде совмещались вызов и смущение за свое жалкое состояние.

 

Энгель с грустной улыбкой пошел, протянув к нему руки:

 

— Ну вот, непослушный вы человек! Не ранены? Не хромаете? Перепугали вы нас, мы вон уже спасать вас целую роту мобилизовали.

 

Краснолицый поднялся на веранду. При свете стали видны царапины и ссадины на руках, синяки и небольшая рваная рана на скуле. Увидев это, Энгель сказал:

 

— Эге, рассказывать после будете. А сейчас на перевязку и переодеваться.

 

Врач пытался тут же увести «героя» на лечение, но альпинисты, быстрее других сориентировавшись, уже загородили его собою от остальных, сняли с него мокрую одежду, достали из своих рюкзаков штормовку и штаны и заставили немедленно облачиться в сухое. Налили ему из фляги полстакана коньяку, а официантка поставила перед потерпевшим горячий кофе. Осушив то и другое, краснолицый удалился на перевязку.

 

Когда он явился из фельдшерского пункта с перевязанной головой, с пластырем на скуле и пятнами изумрудной зелени на остальных частях розового лица и на руках, признаки смущения уже успели исчезнуть. Он ощущал себя в центре внимания и шествовал победной поступью оперного героя.

 

Кто-то, не дав ему начать арию, ехидно спросил:

 

— Ну и как же снежок к завтраку? Это вовремя сбило форс. «Герою» пришлось оправдываться.

 

— А вы не верите? Я ж его, дьявола, достал и нес полную шапку до самого вечера, через все кусты и камни. А река, проклятая, как сшибла меня, как пошла молотить по камням, так я и шапку из рук выпустил — плывет теперь где ни то вместе со снегом.

 

Потерпевшему подали щи, и остальное он рассказывал, жадно уничтожая обед.

 

— И где же вы побывали?

 

— А чего? Как сказал, так и был, вот на этой горе. Значит, все-таки именно на Аибге (Энгель был прав, решая сосредоточить главные поиски не на Ачишхо).

 

Короче говоря, было так. Встал с рассветом, махнул вброд через Мзымту («ни одного моста через нее, подлую, не нашел»), брод был тяжелый, одежду нес на себе, но все равно всю намочил. Пошел вверх кустами, лесом, вышел на тропу, потом она потерялась, так шел.

 

— Иду, пыхчу, ну, вижу, к завтраку мне не поспеть. Пожалел, что с собой хлеба не запас. Думаю, все же долезу. А лес густой-густой, и опять же куст пошел, да такой колючий! А потом валежник, целые буреломы. Тьфу, прости господи, и паскудная же у вас тут природа, всего исцарапало. В одном месте кабана спугнул.

 

— Кабана?

 

Рейд краснолицего озарялся новыми красками. Мы были в заповеднике и не видели ни одного зверя, а он дураком полез на незаповедную гору — и, пожалуйте, сразу кабан. Но юный проводник, грек Серафим, бойко спросил:

 

— Это где, выше того бурелома метров сто?

 

— Ага.

 

— Так то не кабан был. Там с эстонского колхоза свиньи на чинариках пасутся!

 

Такой конфуз не входил в планы рассказчика, и он упрямо повторил, что видел все-таки настоящего кабана.

 

— Потом шел и шел. Скалы пошли. Крутые, ну их к богу. Метров по сто на четвереньках лез. Падал, исцарапался. Увидел налево под скалой в щели снег — давай к нему спускаться. Тоже трудно было. Шапку снега все-таки набрал, да и сам поел, а то пить уже так хотелось, а гора такая, что и родников нет. Обратно на скалу не полез, пошел вниз продираться кустами. А там опять же такой бурелом, колючки — тьфу. Замучился и, главное, руки заняты, шапку снега, провались она, несу, а нужно за кусты держаться да ветки раздвигать. Попав в лощину, уводит она меня все вправо — нет, думаю, не подчинюсь. Ну, и не евши с утра. Стал левее забирать — досада взяла. Все-таки по лощине-то дошел бы до ручейка. Потом снег в шапке стал подтаивать, промочил ее, так что я сосал воду через шапку. Вижу, что уже не то что к завтраку, а и к обеду не поспеваю. Лезу вниз — кусты трещат, даже не верю, как высоко залез. А тут, гляжу, и темнеет. Ну, я еще нажал, уже впотьмах к реке вышел, да вот с обрыва сорвался. Где брод — выбрать нельзя. Пришлось наугад лезть: тут она меня и взяла об камни бить. И самое главное, шапку из рук вырвала, все, за чем ходил... Ну и тут — вот он я.

 

Исповедь была закончена. Так нелепо звучал этот набор проклятий той самой природе, которая нас только что восхищала. Ни ноты смущения не прозвучало в рассказе — ведь должен же он был понять, что здесь о нем беспокоились...

 

Проводник Димитрий сказал мне:

 

— Я знаю эти скалы и снежок в ложбине — я там медведя убил. Это ниже полутора тысяч метров.

 

Значит, это был совсем не тот снежок, к которому краснолицый грозился “сбегать”. Горе-лихач был счастлив увидеть в расщелине грязный снег — недотаявшие остатки лавинного выноса.

 

 

 

Поздно вечером ко мне подошла Нина и с улыбкой сообщила приятную новость. Три альпиниста, которых мы уже видели, завтра выходят на Кардывач и на Рицу. Она показала им мое объявление, и они попросили меня к ним зайти. Благодарю Нину и сразу же иду представляться.

 

Как ловко все складывается! Уже завтра я двигаюсь к манящему Кардывачу в компании настоящих альпинистов. Вместо поисков малоприятного человека — увлекательное путешествие, исполнение желаний. И ребята отличные — как решительно отложили свой маршрут ради участия в общем деле — в розысках пропавшего... Как находчиво переодели промокшего героя...

 

Друзья переупаковываются — вынимают из рюкзака атрибуты, предназначавшиеся для поисков, вытряхивают и складывают штаны и штормовку — их уже вернул краснолицый.

 

Иду, а ноги все сильнее болят — начинается «отдача» после проделанного маршрута. Тренировки, что ли, не хватает?

 

— Здравствуйте, товарищи!

 

— Здорово. Ты автор объявления?

 

— Он самый. Так, значит, завтра на Кардывач?

 

— Да, у нас все готово. В шесть утра топаем. А ты когда и с кем думаешь?

 

Вот так оборот дела! Я-то уже считал, что иду вместе с ними. Как глупо! Действительно, зачем я им? Они — дружная тройка, опытные ходоки, уже откуда-то с гор, с трудных маршрутов. У них все рассчитано, собрано...

 

Растерянно бормочу:

 

— Да я, собственно, с кем попадется. Не опоздай сегодня с маршрута, может быть, и с вами успел бы. Конечно, если бы приняли...

 

Друзья переглянулись.

 

— Видишь ли, палатка у нас трехместная, но четвертого с натугой вмещает. Мы бы тебя взяли, но с условием — нам помочь. Мы хотим совершить одно-два восхождения в районе Кардывача, в сторону от пути. Тут ты нам и был бы нужен — дежурить в лагере.

 

Вот она, осуществляющаяся надежда! Палатка у бирюзового озера. Альпинисты лезут на пик, а я хозяйничаю в лагере. Даю пояснения проходящей группе туристов — дескать, так и так, здесь и живу. Потом с ними что-нибудь случается, и я же их где-то спасаю... До чего художественно и, главное, прытко может мечтать человек! Но первый же вопрос возвращает меня с небес на землю.

 

— Хорошо ли ты ходишь? Что это у тебя походка, будто у кавалериста?

 

— Это — так, временное. От отсутствия тренировки. Знаете, спуск сегодня был такой, с высокого хребта...

 

— Ага, ясно. А что на ногах? Сегодня вот в этих ходил?

 

Мои брезентовые полуботинки уже от одного дня лазанья по камням Ачишхо имеют совсем жалкий вид.

 

Я вынужден признаться, что эти туфли — моя единственная обувь.

 

— Э, так не пойдет. Ну, а свитер, мешок?

 

— Мешок?

 

— Ну да, спальный мешок.

 

— Ах, да. То есть нет. Свитера нет, мешка тоже, но пиджак теплый и есть одеяло...

 

Я с тревогой ждал вопроса о рюкзаке и, конечно, не сказал бы о чемодане. Но им было довольно и того, что они услышали.

 

— Знаешь что, друг! Ты только не обижайся. Мы народ ходкий. Только что по Сванетии шли. Трудный траверс, два перевала, два пика... А ты, видно, еще начинающий — как бы мы тебя не загнали. Ты лучше здесь поживи, подготовься, справь себе прежде всего башмаки, свитеришко — хоть в долг у кого попроси. Вот тогда и подбирай компаньонов. А так, босиком, в горы не ходят.

 

Что было им отвечать?

 

— Я, конечно... Я завтра и не предполагал...

 

— Хорошо, что ты к нам сам подошел,— сказал один из них с непроницаемо серьезным видом, хотя задорные глаза неудержимо смеялись. Хотелось посмотреть, кто это ищет компаньонов, да не решались. Там ведь говорится о веселых и умных, а мы — где уж нам уж...

 

Поделом мне за самонадеянность — смутили вконец, надо скорее уйти. Но и смущенный, уничтоженный, я стою и любуюсь своими учителями — их оснащенностью, приспособленностью к походам. Такая экипировка — совсем не показной петушиный наряд, она необходима, чтобы уверенно, по-хозяйски двигаться в горы.

 

— Спасибо, счастливых путей!

 

Что еще можно сказать? Скорее убежать с глаз долой. Нет, не побежишь, ведь ноги так болят... Значит, хотя бы полухромая, подойти к регистратуре и пускай на глазах у Нины — не все ли равно, у кого на глазах? — своею рукою сорвать с доски это хвастливое объявление.

 

 

 

Утром встречается Энгель.

 

— Ну, как дела? С альпинистами на Кардывач не пошел? Умаялся вчера?

 

— Не пошел, Владимир Александрович. Надо еще подготовиться, знаете. С обувью туго, еще кое с чем...

 

— Ну, конечно, конечно. А знаешь ли что, мой друг?

 

Энгель положил мне на плечо свою большую и теплую узловатую руку и, глядя прямо в глаза, певучим басом заворковал:

 

— Знаешь ли что, голубчик? Никого ты сейчас не отыщешь, да и с одежонкой у тебя плохо, и у нас прокатного фонда нет. А мне нужна помощь. Оставайся-ка у меня на турбазе, поработай в течение своих каникул? И отдохнешь, и поучишься, и нас выручишь, поводишь экскурсии...

 

— Но, как же, ведь я ничего здесь не знаю! Чтобы рассказывать другим, нужно знать самому очень много!

 

— Ничего, посмотришь, поучишься. Пройдешься сегодня со мною на экскурсию по Красной Поляне, а вечерком на Греческий мостик. Завтра сходишь на Сланцы. Ачишхо ты теперь уже знаешь, послушаешь беседы, запишешь себе кое-что. А еще я покажу тебе целую рукопись краеведа Берсенева — путеводитель по Красной Поляне.

 

Получалось, что научиться ремеслу гида можно быстро. Как же было не согласиться на такое заманчивое предложение?

 

В жизни многих из нас большую роль играют примеры и авторитеты, поразившие в детстве. Скольким актерам помог найти и осознать себя виденный в юности большой артист! Спросите сегодняшнего инженера, как он выбирал специальность, и почти наверняка услышите в ответ, что он, еще будучи мальчишкой, боготворил какого-нибудь затейника-слесаря, электрика, конструктора... Вот и самого потянуло.

 

Мне повезло по-другому. На моем пути уже в детстве повстречались и первыми произвели на юную душу неизгладимое впечатление замечательные краеведы и талантливые экскурсоводы. Это были подлинные «проводники по прекрасному» (Паустовский говорит так о людях искусства, но здесь его определение звучит не менее к месту).

 

Вернусь мысленно еще раз к своей ребячьей поездке — на тряском грузовике, по коряво-щебнистой в те годы Военно-Грузинской дороге — и вспомню Казбекскую турбазу. Здесь царила — читала лекции, неутомимо шагала по горам чудесная старушка, Мария Павловна Преображенская. Трудно было поверить, что эта маленькая, седая, с живыми радостными глазами женщина — героиня русского альпинизма, отважная и знаменитая путешественница. И в шестьдесят лет она оставалась бодрой, подвижной, буквально искрилась просветительским пылом.

 

Передо мною был человек, отдавший всю жизнь... одной горе.

 

Десять раз поднималась она на Казбек, по ее инициативе была установлена постоянная метеостанция на его вершине. И все-таки трудно сказать, что было большим подвигом: эти восхождения или последующая самоотверженная работа знаменитой альпинистки по пропаганде Казбека, ее яркие рассказы о своих восхождениях, ее все новые и новые неутомимые походы с туристами.

 

Маленькая женщина запомнилась мне как удивительный человек, как образец — даже вопроса не возникало, достоин ли он подражания. Если бы только можно было такого достигнуть!

 

Подобное же чувство было испытано несколько позже в Крыму. В Бахчисарае, в Коккозах работали тогда с туристами краеведы, самозабвенно влюбленные в эти районы и умевшие передавать свои чувства слушателям. Сколько радостной благодарности проливалось в адрес таких людей со стороны туристов! Это тоже были все новые и новые образцы для подражания.

 

Величие, грандиозность природы обрушивались на всех. Но насколько глубже они трогали тех, кто заботливыми руками краеведа был подготовлен полнее постичь эту природу, кто любовался ею, зная названия трав и цветов, селений и монастырей, зная цену подъемам на манящие снега и льды...

 

Люди ехали сюда отдыхать, развлекаться. Познание открывало им новые радости. Генциана названная становилась милее, чем цветок без названия. Красота умножалась, обнаруживалась все в новых пейзажах, обрывах, соцветиях.

 

И хорошели люди, видя красивое.

 

Теперь к этим далеким примерам из воспоминаний детства прибавлялись примеры близкие: Энгель и мой вчерашний совсем юный экскурсовод-ботаник. Если может он, почему же не смогу я?

 

Такое приглашение — счастье. Я должен сделать все, чтобы справиться с доверяемым мне делом. Я стану краеведом этой земли!

 

 

 

 

 

 

Через час мое заявление с просьбой о зачислении в экскурсоводы уже лежало в канцелярии Энгеля. А сам он вел очередную экскурсию к Охотничьему домику (так здесь по привычке называли бывший царский дворец). Теперь я был не просто участником экскурсии, а жадным учеником, ловил и запоминал каждое слово, уже мысленно репетируя, как это же буду произносить сам.

 

Нас окружали дремуче-лесистые горы, и по ним радиусами во все стороны от Поляны расходились неведомые мне тропы. Прошел я пока только по одной из них — на Ачишхо. А нужно разыскать одну за другой все, по каждой пройти, запомнить приметы, ложные развилки и повороты, уметь отыскать любой путь — иначе какой же я буду экскурсовод? Усвоить научное содержание экскурсии казалось более легким делом — ведь тут можно понять причины явлений, разобраться, что с чем связано... А в тропах? Думалось, что в них и не сыщешь никакой логики.

 

Первая же тропка, по которой мы двинулись, начиналась очень просто — прямо от турбазы — и шла круто вверх ореховым садом, пересекая широкие, почти горизонтальные дороги, с которых открывались прелестные виды Поляны. До первой такой дороги оказалось меньше десяти минут хода — совсем рядом с турбазой были объекты приятных прогулок, доступных даже для больных в престарелых.

 

Совсем иначе смотрю я теперь на открывающиеся мне пейзажи. Я как бы вступаю во владение ими и испытываю удовольствие от неожиданного чувства хозяина: стараюсь запомнить каждый красивый уголок, каждый живописный поворот дороги.

 

Кстати, Энгель даже о совсем обычных дорогах рассказывает интересные вещи. Ведь это были проложенные по специальному плану «пути к культурным участкам». Их трассировали тут еще в начале столетия при планировке предполагавшегося курорта Романовска.

 

Крутая тропка вывела на верхний ярус шоссе, которое пришло сюда, сделав далекую, полого поднимающуюся петлю. Продолжается рассказ о дореволюционном прошлом Красной Поляны. Большую дачу, видную слева от шоссе, Энгель назвал Хомяковкой — ею владел деятель Государственной Думы Хомяков. С этого же перекрестка круто вверх взвилась тропка, искусно вырубленная лесенкой в камне по отвесной скале. А мы шли дальше по ленивым извивам шоссе, дышали живительным воздухом высей. Поляна, солнечная, приветливая, лежала под нами метров на двести ниже. Игрушечные домики белели в густой зелени садов.

 

Вот она, вся как на ладони, обозримая и понятная. Уже эта небольшая набранная нами высота позволяет видеть, как правильно и параллельно между собою вытянулись вдоль Мзымты четыре главные улицы поселка. И уже первая доза краеведческих сведений, почерпнутая от Энгеля, помогает видеть Поляну тоже как бы с высоты: с высоты сегодняшних знаний в глубину прошлых лет. Нам легко представить, что и эта четкая геометрия улиц досталась скромному поселку в наследство все от той же курортной планировки.

 

И рождается желание: увидеть Красную Поляну со всех вершин, с любых высот и воссоздать ее облик на разных этапах истории, чтобы вся она — и своим прошлым, и всей сложностью сегодняшней жизни — стала так же ясна и понятна, как при взгляде с этого карниза шоссе.

 

Вверх от белого «свитского» домика к дворцу вела тополевая аллея и прямолинейная пологая лестница из белых известняковых ступеней. Для царя? Нет, ее строили уже в советское время, когда во дворце помещался санаторий.

 

Вот и дворец. В скальной выемке, выбитой в крутом отроге Ачишхо, поставлен совсем не домик, а трехэтажный дом, крепко и складно скроенный, без признаков внешней роскоши. На площадке возле дома видны скучающие фигуры отдыхающих. А есть и развлекающиеся: одни режутся в домино, другие заняты биллиардом. Чувствую, что мне трудно понять этих людей: как можно скучать в этом удивительном горном мире, как можно променять на игру «в козла» прогулки по невиданной красоты окрестностям, восхождения на вершины, где можно встретить настоящих диких козлов...

 

Выходим над обрывом и понимаем, над какими кручами врублена в склон площадка дворца. Когда-то сюда подходил верхний виток шоссе, но его срезало большим оползнем. С бровки обрыва превосходный вид вверх по Мзымте и на Аибгу. Энгель показывает нам Псеашхо и говорит, что там проходит туристский маршрут на северный склон, к центру заповедника.

 

Рядом с дворцом еще один дом. Что, если о нем спросят туристы? Ведь мне теперь надо все знать...

 

— Владимир Александрович! А это тоже для свиты?

 

— Нет, голубчик. Это дача генерала Драчевского. Она стояла раньше не здесь, а внизу, за Поляной, у Васильевского ручья. Ее перенесли сюда несколько лет назад, чтобы в доме отдыха было просторнее.

 

Меня пугает, сколько же всего должен знать краевед. Интересную историю могут иметь отдельные здания, обыкновенные дороги, подчас даже деревья, и все это нужно знать и помнить!

 

Спускаемся по той же лестнице к свитскому домику, а затем по хребтику, поросшему кустами понтийской азалеи, срезаем ведший нас вверх виток шоссе. Выходим как раз на ту скальную лесенку, которая ушла от нас на подъеме вправо, и спускаемся по ее цельнокаменным ребристым ступеням на шоссе. Как приятно пересекать уже пройденный путь: увереннее ориентируешься, начинаешь ощущать себя как бы владельцем территории, обнятой кольцевым маршрутом. И насколько интереснее возвращаться не тем путем, каким поднимался!

 

Продолжаем спуск, но не по шоссе, а опять новой дорогой, мимо Хомяковки. Двухэтажная дача заняла пологое плечо отрога над самой Красной Поляной, можно сказать, «в бельэтаже» над поселком. Отсюда вниз устремляется еще более крутая тропка среди азалей, заставляющая вспомнить вчерашний спуск и боль в ногах, и вот уже журчит у наших ног тот же Дворцовый ручей, что струится у ворот турбазы.

 

Телеграмма домой: «Остаюсь Красной Поляне месяц экскурсоводом турбазы». Справлюсь ли? Что же, с такой экскурсией, как сегодня, наверное, справлюсь.

 

 

 

С веранды туркабинета доносился звонкий декламирующий женский голос. В нем уже издали чувствовалось не только владение ораторским искусством, но, пожалуй, даже и злоупотребление им. Игра интонаций, взлеты и спады громкости, загадочные многоточия с паузами, а затем преподносимые с особым подчеркиванием «сюрпризы», рассчитанные на аплодисменты.

 

Подойдя к веранде, я увидел через спины сидящих туристов лектора Клеопатру Васильевну, методистку, увильнувшую вчера от участия в спасательных партиях. Накрашенные губы, стрельчатые ресницы, глаза, оттененные косметикой. Дама владела аудиторией, вызывала, когда ей было нужно, смех, говорила с обескураживающим апломбом. К моему приходу она повествовала о свиноводстве. Я уже слышал, как просто и дельно рассказывал об этом Владимир Александрович. О, сегодняшний оратор подавал свинок под более острым соусом.

 

— Вы заметили, какие здесь изумительные высокопородистые свиньи?

 

Вопрос провоцировал слушателей на удивление и несогласие.

 

— Вы привыкли считать породистыми обязательно толстых, малоподвижных свиней? Для вас идеалом «свиной красоты» являются йоркширские глыбы жира? Но такая «свиная Венера» не найдет себе пищи в наших горах. Здешние свиньи сами поднимаются до тысячи метров без пастухов и пасутся на даровом подножном корму. Наши свиньи изящны, ловки и подвижны, как горные козочки. Вам придется изменить свои представления о совершенстве свиней и считать «горной Венерой» нашу длинноносую и длинноногую краснополянскую свинку.

 

— Так где же у нее сало?

 

— Наши свиньи ценны не салом, а вкусным мясом.

 

— А почему они черные?

 

Лекторша тут же назвала краснополянских свиней брюнетками и сообщила, что в создании этой породы участвовали дикие кабаны. Это наложило отпечаток и на масть, и на комплекцию домашних свиней.

 

По-видимому, раздел о свиноводстве был одним из коронных номеров в программе Клеопатры Васильевны.

 

Меньшее впечатление оставлял раздел лекции, посвященный лесным богатствам. Методистка жонглировала малознакомыми ей самой «показателями продуктивности» лесов и совсем запуталась в единицах измерения — получались какие-то «лесопилокубометры». Но и путаясь, она не снижала задорно-безапелляционного тона.

 

Дама была щедра на переводы, так что ее можно было смело принять за знатока черкесских языков. «Мзымта» она переводила «бешеная», «Аибга» — «красавица», «Псеашхо» оказывался «князем вод». Даже название «Красная Поляна» было объявлено переводом с черкесского, но тут уже и я насторожился: Энгель объяснял это иначе.

 

Юность доверчива. Все удачные лекторские находки методистки я прилежно запоминал и «принимал на вооружение». А если в некоторых местах этой победоносной лекции у меня и возникали сомнения, то я готов был отнести их на счет собственной неподготовленности.

 

В заключение Клеопатра Васильевна предложила осмотреть краснополянский дольмен. Он находится совсем рядом с базой.

 

Раздвинув кусты, мы подошли к неглубокой, выложенной крупными камнями яме. Я слышал, что дольмены должны возвышаться над землей: они строились домиком в виде куба из четырех на ребро поставленных цельнокаменных плит и пятой — такой же цельнокаменной крыши. Здесь же было только четыре стены, нацело вросшие в землю, и вместо домика получалось подобие колодца. В одной из стен — отверстие сантиметров тридцать в диаметре. По-видимому, в течение целых столетий к этому никому не нужному сооружению с окружающих пашен стаскивали камни, заваливали, засыпали его. Вот теперь мы и смотрим в дольмен, точно в яму. Кому-то понадобилось разбивать и сваливать циклопическую крышу. Очевидно, это шли поиски зарытых горцами кладов. Осколок крыши валялся рядом, а остальную часть плиты ухитрились куда-то уволочь.

 

Как и для чего допотопный безвестный народ громоздил эти «карточные домики» из многотонных камней и утыкал ими всю Европу и Азию — от Бретани до Ирана и Японии? Единый ли это был постепенно переселявшийся народ? Или, что вероятнее, разные племена на сходных этапах своей истории, при равной степени религиозных заблуждений строили такие усыпальницы, и переселялся не народ, а его приемы, обычаи — передавались, заимствовались, получали подражателей и продолжателей...

 

Видимо, методистка не знала о сколько-нибудь современных взглядах археологов на происхождение дольменов; мне случайно пришлось года за два перед тем читать об этих загадочных сооружениях в каком-то журнале. Но тем артистичнее излагала она черкесскую легенду:

 

— Было время, когда в наших горах обитали большие и глупые, но очень добрые великаны. Они жили в пещерах и домов себе не строили. Но однажды они были покорены злыми и умными карликами. Эти-то карлики и заставили великанов соорудить такие дворцы. Размер окон был явно рассчитан на то, чтобы карликам можно было с триумфом въезжать в них верхом на зайцах!

 

Ни о результатах раскопок, обнаруживавших под дольменами погребения бронзового и железного веков, ни о том, что отверстия служили форточками «для вылета душ» (или по другим воззрениям — для кормления душ усопших), туристам не было сказано.

 

 

 

После обеда ту же группу Клеопатра Васильевна ведет по шоссе на Греческий мостик.

 

Всё грознее впереди рычание Мзымты, всё уже долина. В самом узком месте теснины через реку перекинут кажущийся ажурным, хотя и бревенчатый мост, старый и хилый. Уже издали он выглядит очень поэтично.

 

Подошли ближе к ревущей реке и остановились, пораженные. Разве можно было представить что-либо подобное, видя Мзымту сверху, с шоссе? Даже сейчас, в межень, то есть в самую мелкую воду, река, ниспадая через крутые пороги, клокотала всей своей пенистой массой, образуя как бы неистощимо струящиеся глыбы голубовато-зеленого льда. Ничтожными водопроводными струйками показались мне вчерашние водопады Ачипсе по сравнению с этой Иматрой, с этой стремниной. Мы спустились вниз на более крутые камни, обгладываемые водой. Здесь ярость порогов ощущалась особенно сильно. Людей ежеминутно обдавало веерами брызг...

 

Вылезли наверх на мостик. На нас, словно пушка, уставилось из самого кипящего водоската толстенное бревно обхвата в два. Через пороги сплавляют лес. Какая же нужна была силища, чтобы этакое бревнище катить и перевертывать как соломинку, поставить в центре порогов, как в городках, «на попа», да еще и привалить один его конец накрепко камнями! А ниже моста Мзымта словно устала и разлилась тихим плесом. Со стороны шоссе когда-то давно к воде сползла высокая призматическая глыба — Монах. Упершись в русло, она застряла наподобие башни как раз на участке плеса.

 

Несколько человек, не сговариваясь, уже спускаются по осыпи, на ходу сбрасывая костюмы, — так велик соблазн искупаться. Могу ли я от них отстать? Вода нестерпимо холодная, но все равно — мы уже в реке и плывем... Эге, надо быть осторожным. Плес плесом, а течение и на зеркально гладком участке быстрое, того гляди унесет на следующие пороги!

 

Подплываю к отвесам Монаха — здесь заводь, в которой вода попадает как бы в тупик и возникают струи, описывающие круг даже против течения.

 

Интересно, глубоко ли здесь? Не прощупав рукой, куда и как уходит под воду каменный отвес, по-мальчишески вытянув руки вверх, спускаюсь для измерения глубины дна. Ноги коснулись камней, когда было уже «с ручками». Отталкиваюсь ногою от дна, стремительно взлетаю вверх и... под водою же больно стукаюсь затылком о камень! Что такое? Под Монахом есть ниша. Туннель? Меня засосало течением под скалу, и теперь я в ловушке?

 

Инстинктивно перебираю в воде руками по каменному потолку, нависшему надо мной, и, еще не успев захлебнуться, добираюсь до края скользкого навеса. Еще миг — и голова на поверхности. Отфыркиваюсь. Чтобы течением снова не затянуло под глыбу, с силой отталкиваюсь ногами от каверзного камня и вылетаю на середину плеса.

 

Выбрался на берег в довольно жалком виде: дрожу, видимо, не только от холода. Происшествия никто не заметил. Этому я рад, но, значит, случись что — и не спасали бы.

 

Оделись, тронулись в обратный путь. Клеопатра Васильевна только теперь, когда мы уже убедились в мощи порогов, повела речь о гидроэнергетических ресурсах Мзымты и о величественных перспективах их освоения. Оказалось, что уже запроектировано построить на Мзымте полдюжины электростанций, притом одну из них на этом самом пороге, и тогда их энергия зальет светом и курорты побережья и Красную Поляну.

 

На турбазе встречаюсь со вчерашними спутниками по Ачишхо. Сегодня они ходили на Сланцевый рудник с другим экскурсоводом — Хустом. Прогулкой довольны, по руководителем возмущены.

 

— Послушайте, он нас хотел обмануть. В маршруте экскурсия семь километров в один конец, а он сводил километра за два, вместо рудника подвел к мастерской по обрезке сланцевых плиток и заявил, что дальше смотреть нечего. Ну, мы ему задали! Сводил-таки к самым Сланцам. Там так красиво...

 

Было обидно слышать, что даже при Энгеле, под его руководством, могут работать на турбазе равнодушные люди, лентяи. Завтра мне самому предстояло идти с Хустом в «учебную экскурсию» на те же Сланцы.

 

Вечер. Снова веранда. На этот раз не танцы, а песни. Приехала группа хороших и дружных певцов — украинцы. Какая прирожденная способность к многоголосому хоровому пению! По крайней мере у половины певцов естественная потребность и умение красиво вторить. А как ведут свою партию два глубоких бархатных баса, как выводят верха тенора!

 

То стонут, то ликуют голоса хора. Светлая терраса напоена звуками «Днипра», «Спородыла молода дивчина», «Ой на гори та жницы жнуть»...

 

Можно ли уйти от такого наслаждения? Устраиваюсь внизу у веранды, чтобы и видеть небо, и слышать хор, и самому подпевать в любимых местах...

 

У лесенки стоит заканчивающая свое вечернее дежурство Нина. Подхожу к ней, здороваюсь.

 

— Вот мы теперь и коллеги.

 

— Вы знаете, я как услыхала — смутилась.

 

— Почему же?

 

— Болтала с вами, как с временным гостем, разоткровенничалась, а теперь мы...

 

— Не расстаемся? Вот и хорошо, что заранее познакомились, и я уже лучше знаю о ваших невзгодах, чем вы о моих...

 

Нина смолчала, но так, что я понял: друзья альпинисты при ней на мой счет проезжались. А может быть, видела, как я срывал объявление...

 

 

 

Как из ледяных родников, пьются чистые краснополянские рассветы и восходы. Каждый день — новый праздник красок, иные причуды облаков.

 

Ночью был неожиданный, неведомо откуда грянувший дождь, грохотала гроза. А к утру оставались от вылившихся за ночь туч лишь обрывки туманов, лепящиеся по горам. И что они только сделали со склоном, казалось, такой уже известной Аибги!

 

Когда я слушал краснолицего, я, откровенно говоря, не очень понимал, по каким его там падям и складкам носило. А сейчас — остатки туч залезли в каждую вмятину, выявили в лесном скате, который казался однообразным, столько неожиданных ветвлений, пазов. В покатости горы почувствовались большие лощины, параллельные гряды, отроги. Склон углубился, приобрел объемность, гора как бы отступила, дав почувствовать истинную даль расстояния. И от этого лишь еще внушительнее стала казаться Аибга.

 

Утром, позавтракав, подхожу к мрачноватому долговязому Хусту и отрекомендовываюсь учеником. Он без видимого удовольствия берется обучать меня пути на Сланцы.

 

— Ну что ж, коль начальство приказывает, значит, надо. А впрочем, это и хорошо, что вы появились. Значит, меня скорее отпустят с этой собачьей работы.

 

Вот оно как! От работы, о которой я думаю, как о счастье, человек бежит, ждет, когда его только отпустят, считает ее собачьей.

 

Группа была уже в сборе. Хуст мало заботился о своем внешнем виде; ходил даже на работе в растянутой майке и нескладно обвисших на худом теле трусах. Заговаривал он с группой вяло, казенно, нисколько не пытаясь скрыть, как ему надоело повторять слова о богатствах краснополянских недр и о преимуществах покрытия крыш кровельным сланцем по сравнению с дранкой, черепицей, толом, железом...

 

Путь от базы лежал по нижней дороге, полянами одичавших груш, после чего дорога превращалась в узкую тропку и спускалась к реке.

 

Здесь экскурсовод приглашал отклониться левее, заводил гостей на колхозную фруктосушилку и щедро кормил неучтенными сухофруктами, ссылаясь, что в их сборе в свое время немало помогли группы — пусть и не этих — туристов. Сегодня, стесненный моим присутствием, он заглянул сюда как бы мимоходом, но все же дал всей стае поклевать сладких груш; также мимоходом зашли мы и в камнерезный сарай, где лежали штабеля обрезанных аспидных досок. Здесь он ловко демонстрировал, как просто, словно лист бумаги, режутся пластины кровельного сланца особыми ножницами, как их расфасовывают по сортам, как лучшие плитки используют в качестве грифельных досок, а на соседних сарайчиках показывал образцы чешуйчатых сланцевых кровель.

 

Уходя из мастерской, гид шепнул мне:

 

— Вот, собственно, и все, что им нужно знать про эти самые сланцы. Так что ни на какие рудники можно и не ходить. Лучший маршрут отсюда в Эстонку за фруктами и на Мзымту — купаться... Ну, сегодня уж ради вас пройдемся полнометражным...

 

Вернулись к тропе, спустились с откоса к самым струям Мзымты и попали в уютный мирок скальных уступчиков, изящных ниш и расселин. Тропка, почти пропадая, лепилась по едва заметным ступенькам в каком-нибудь метре над водой.

 

Туристы весело шумят, помогают друг другу сохранять равновесие, кто-то из девушек, поскользнувшись, визжит — черпнула туфлей воду.

 

Именно этого места и старался избегать Хуст:

 

— Слишком долго здесь с бабами возишься. Пока их всех за ручку по камушкам да жердочкам переведешь...

 

С каких же мы разных планет люди! Ради одной этой карнизной тропки мне захотелось ежедневно приводить сюда новые и новые группы, чтобы видели — вот как у нас хорошо! А он смеет прятать эту прелесть от наших гостей, идет на обман.

 

По заросшей ольшаником пойме мы вышли к тонущему в садах поселку. Это главное селение эстонцев, центр их колхоза «Эдази». Здесь Хуст довольно сухо рассказал об успехах эстонцев в молочном хозяйстве, упомянул, что главные их стада и молочная ферма находятся в горах, где-то почти у озера Кардывач. Было названо и количество едоков (253) и число дворов (67). Поспешно записываю в блокнот и еще ряд цифр, которых сразу не запомнишь: колхоз сеет 125 га, имеет 55 га садов, 50 лошадей и 120 коров.

 

Какой смысл в таком перечислении цифр? Что это, много или мало? Зато форма соблюдена, хозяйство «отражено» в материале экскурсии.

 

Идем мимо щедрых эстонских садов, мимо уютных светлых домиков с их подчеркнутой чистотой и порядком во дворах. Дорога минует однообразную пойму, пересекая заброшенные крупногалечные русла блуждающих рукавов Мзымты.

 

Впереди — скалы. Оказывается, и сюда от крайнего зигзага шоссе, ведущего к Охотничьему дворцу, проложена автомобильная дорога. И понятно — надо же вывозить продукцию со сланцевого рудника. Значит, карта, на которой шоссе кончалось тупиком в Красной Поляне, уже устарела.

 

Выбираемся на шоссейный балкон под отвесной скалой. Над рекой здесь всего метра четыре. А на самом мысу строители карниза не взорвали один столб породы, и он остался, как сторожевая башня, торчать над обрывом рядом с шоссе. Дорога проходит между отвесом и башней, как в ворота.

 

Стоит выйти за эту башню, и видно географически важное место — впадение в Мзымту реки Ачипсе. Наверху я видел, как она рождается из узеньких серебряных водопадов. Здесь, обогнув Ачишхо с севера и востока, приняв в себя воды многих ручьев с соседних хребтов, Ачипсе мчится уже многоводным потоком, имеет свой, отличный от Мзымты, цвет, более мутный,— это от ночного дождя, бушевавшего на Ачишхо.

 

Встречающиеся реки были, как две косы, сплетенные из множества струй. Ниже они сплетались в одну косу, но это происходило не сразу. Первую сотню метров две струи разного цвета текли рядом, почти не перемешиваясь.

 

Дорога быстро вывела к большому мосту через Ачипсе. Отсюда сразу стало видно: вблизи — цель похода — рудник, а вдали — совершенно новый ансамбль гор с громоздким Чугушом во главе.

 

Удивительно выглядела отсюда Аибга. Пятиглавая красавица, она при взгляде от устья Ачипсе стала трехглавой и была совершенно неузнаваема. Видны ли эти вершины из Красной Поляны? Попробовал спросить об этом Хуста. Он насмешливо ответил:

 

— Молодой человек, неужели вы думаете, что это меня когда-нибудь интересовало?

 

— А если спросят туристы?

 

— Дорогой мой, ведь они в основном тоже трезвый и нормальный народ, так что это и их не заинтересует.

 

После такого ответа я предпочел ни о чем больше не спрашивать наставника.

 

 

 

В горах назревали перемены. На Чугуш надвинулась лиловая туча, замигали первые молнии, прогрохотал несколько раз гром. Хуст с ненавистью взглянул на разыгрывающуюся стихию и стал суетливо торопить туристов возвращаться. Тяжелая серо-голубая мгла обложила и трезубец Аибги. Синева здесь сгущалась на глазах, и именно эта туча обещала более скорый дождь. Вместо того чтобы переждать грозу под прикрытием одного из домиков, форсированным маршем мы пошли через мост назад.

 

Не прошли и километра, как хлынул дождь, крупный, решительный. В минуту все были мокры до нитки, и поэтому прятаться у эстонцев, когда мы шли мимо поселка, уже не имело смысла.

 

Хуст со свирепым всепроклинающим видом устремился вперед по шоссе, не сказав ни прощального, ни подбадривающего слова покидаемым туристам. Скоро его долговязая фигура исчезла впереди в струях дождя. За ним устремился еще пяток «скороходов». Остальная группа, растянувшись, как разбитая армия, шлепала понуро. Решаю держаться замыкающим, и эта возможность не спешить позволяет совсем по-новому понять природу горного ненастья.

 

Насквозь вымокшему человеку полнее понятна красота грозового дождя; ничто не сковывает, не пугает, не зовет искать укрытий. Словно смыты все мосты к отступлению, остаешься один на один со стихией и любуешься полной ее мощью.

 

Так вот какими ливнями вспоено твое обилие, черноморская природа! Если любишь тебя, твою роскошь и силу,— можно ли не любить эти животворные дожди, твоих поителей?

 

А чтобы не наводить осеннего уныния, природа сопровождает свои возлияния световым и звуковым оформлением. Феерические вспышки, зигзаги, пунктиры, высекаемые молниями, оглушительные обвалы громов, десятикратно повторенные эхом в отрогах...

 

Переходим мостик через ручей со старой мельницей — Мельничный ручей[1]. На пути к руднику мы его перешагнули у устья, почти не заметив. Чуть повыше он все-таки вырыл большую долину. Мне не раз казалось странным, откуда у ручьев хватало силы на эту работу. Сегодня же, в ливень, ручей сам нам рассказывал, на что он способен. Не только по руслу, но и заливая метра на два ближайшие склоны, едва не перехлестывая через мостик шоссе, здесь с ревом катилась шоколадная масса не то воды, не то грязи, покрытая пенной слюной; в ней кипела бурая листва, мчались сучья деревьев, подчас проволакивало и увесистый ствол с необломанными ветвями, цеплявшимися за берега. На дне рокотали невидные сквозь жижу камни. Это было еще одно доказательство богатырского могущества горной природы. Вот на что способны невидимые в обычное время силы, и вот каковы они в часы своего пробуждения!

 

Ну и пусть этот Хуст посмеялся бы над моими восторгами. Лучше бы он мне позавидовал! Мокры мы с ним одинаково, но разве я не счастливее его?

 

Развилка шоссе. Одна ветвь идет влево, вниз, а другая — правее, чуть вверх. Кто-то из туристов выбирает правую дорогу. Именно по ней удалялись шедшие впереди.

 

Догадываюсь: ведь это же виток основного шоссе, ведущего к Охотничьему дворцу. Значит, конечно, нужно идти налево, по нижней дороге, мимо дольмена.

 

Направляю сюда отставшую часть туристов, а сам устремляюсь по верхней дороге; через километр нагоняю двоих, потом еще четверых. Показываю туристам поворот к базе — они, конечно, проскочили бы мимо, к Хомяковке, а то и ко дворцу...

 

Дождь не утихает. На базе далеко не вся группа. Значит, часть все-таки проскочила поворот. Они приходят еще через час, разозленные блужданиями. Конечно, полны негодования на бросившего их Хуста — хоть бы предупредил о развилке дорог!

 

У регистратуры людно, стоит автобус. На нем уезжает группа, с которой я ходил на Ачишхо. Несмотря на дождь, шутки, смех. Только двое не участвуют в общем оживлении — конечно, это краснолицый и его друг.

 

Автобус трогается. Энгель стоит с непокрытой головой под струями припустившего ливня и поднятой рукой напутствует удаляющуюся машину. Потом приглашает меня к себе в канцелярию.

 

— Ну, дорогой мой, вот что. Начинай мне теперь помогать.

 

— Как, уже?

 

— Этот, знаешь ли, Хуст — просто хлюст, вот он кто! И вчера и сегодня на него одни жалобы. Туристов обманывал, нынче бросил группу под дождем, и люди блуждали. Я не стал дожидаться конца срока его работы и сейчас объявил ему, что он уволен. Поэтому завтра с вновь прибывшей группой попрошу пойти на Сланцы тебя.

 

Прямо сразу же, завтра? Смущенно и поэтому шутливо рапортующим голосом говорю:

 

— Что ж, рад стараться, если вы считаете меня дозревшим.

 

— Ну, дозрел не дозрел, а справляйся. Что неясно — спроси, посоветуемся. А пока помогай. Вон, смотри, кажется, еще автобус с гостями подходит. Это из санатория, однодневка. С ними надо будет побеседовать, послушай еще разок лекцию.

 

Из подъехавшего крытого автобуса выскакивает дядя в плаще с поднятым капюшоном — видимо, работник санатория — и бежит под дождем к Энгелю.

 

— С хорошей погодой, Владимир Александрович! Разрешите к вашему шалашу? Смотрите, как не повезло. Всё в облаках, даже верхи ущелья были закрыты. Только на вас и надежда.

 

Через пять минут, перепрыгивая через лужи и перебегая от дерева к дереву, экскурсанты добрались до веранды туркабинета. Туда же пришел и Энгель — с намокшими волосами и потеками на сером парусиновом костюме. Началась лекция.

 

Что он скажет сегодня о Красной Поляне, грохочущей, плачущей, когда не различить, кажется, ни одной черточки ее настоящей красы? Но именно с этого он и начинает:

 

— Трудно с вами, друзья, говорить, трудно вас убедить, что попали вы в климатический рай, на одну из лучших горноклиматических станций в Советском Союзе. Но даже в раю было бы слишком сухо, если бы там никогда не случались дожди. Вам нравится пышность наших лесов? Но потому они и пышны, что вот как щедро их поливает дождем. Конечно, гостям приходится терпеть да следить, как приползают с моря через ущелье Ахцу всё новые и новые тучи, то непрерывно, а то отдельными порциями. Приходят и на нас выливаются. Вот мы и ждем, пока они все не выльются... Вон и сейчас — вы видите? — со стороны ущелья к нам ползет новая порция влаги — у облака и форма длинная, вытянутая.

 

Действительно, прямо вдоль Мзымты из Ахцу протягивалась целая вереница белых колбасовидных дирижаблей. Эти облака, казалось, даже сохраняли форму ущелья, сквозь которое их двигало к нам ветром. Ближе к Поляне “колбасы” растворялись в сером тумане. Аибга была почти до подножий скрыта сплошной, временами грохочущей тучей. И тем более привлекательными оказывались слова Энгеля:

 

— А вот здесь перед нами (жест в сторону тучи) красуется многоглавая группа из пирамидальных вершин — наша Аибга.

 

И люди верили, каждый по-своему представляя себе невидимую красавицу, а Энгель тем временем уже рассказывал о ее лесах, об альпийских пастбищах, о сезонных кочевьях пастухов, о многом-многом новом и интересном в краснополянском хозяйстве, чего я не слышал в предыдущей лекции. Этот человек столько помнил и знал, что без напряжения черпал в своей памяти новые факты, легко избегая шаблонов и трафарета. Каждую лекцию он читал по-иному, не похоже на предыдущую, подобно вдохновенному поэту-импровизатору.

 

Кто выдумал басню о скуке экскурсионной работы, о вынужденности повторений? Две лекции Энгеля — где в них хоть одно повторение? Даже артисту, даже педагогу приходится повторяться гораздо больше, чем краеведу-экскурсоводу. Здесь перед тобою всегда новые люди. Иное состояние погоды, новое сочетание интересов, реплик, вопросов. Столько возможностей по-разному чередовать материал, группировать факты...

 

Аудитория уже вся в его власти, уже позабыла о ненастье, о том, что сорвался пикник. Люди и не думали, что их везут слушать лекцию, а выходило, что она будет самым ярким впечатлением за всю их поездку.

 

Час спустя читаю в книге отзывов:

 

«Спасибо В. А. Энгелю за увлекательную беседу. Были счастливы узнать столько хорошего о Красной Поляне, и вопреки проливному дождю увозим о ней самые солнечные воспоминания, уже любим Поляну и непременно будем в ней еще раз».

 

Подобных записей десятки, сотни. Здесь же немало благодарили и обоих ботаников за экскурсии и даже Клеопатру Васильевну — за лекции; видимо, легковесность содержания возмещалась ее ораторским талантом. Много теплого в адрес проводников. Ни единой жалобы — а ведь трудное время, снабжение скудное, питание несытное — никак не но горным аппетитам...

 

А что написала уехавшая сегодня группа? Две записи. Первая — пишет староста — теплые слова от коллектива. А вторая... Тьфу, низость. Переждав, когда остальные уйдут, некие двое не удержались и напачкали в книге: тоном тренированных кляузников намекнули на обмер с мясным довольствием; указали, что замены обеда на ужин производятся якобы против желания туристов. Тем, кто хвалил Энгеля в этой книге, «пришивалась» чуть ли не политическая близорукость. Две подписи были преднамеренно неразборчивы.

 

Стало горько и муторно.

 

 

 

Четыре дня как я сам вожу экскурсии. И на Сланцы, и к Охотничьему дворцу, и на Греческий мостик. Я не только повторяю услышанное от предшественников, проштудированное из будущего путеводителя. Хочется высказывать и собственные наблюдения, да и в сообщаемых сведениях кое-что по-своему перегруппировать. С посещением Сланцев превосходно совмещался не только визит к дольмену, по и осмотр развалин древней каменной крепости у устья Ачипсе.

 

Возвращаться со Сланцев я решил всегда верхней дорогой, а у чахлого Мельничного ручья «исполнял» уже собственный «номер» — рассказ о могучем его разливе во время ливня.

 

Но поначалу, конечно, не все получалось гладко.

 

Выслушав названия окружающих вершин, меня спрашивали:

 

— Скажите, а сколько раз вы на каждой из них побывали?

 

Каково отвечать на подобный вопрос, если и был-то всего один раз на одном Ачишхо?

 

Помню, первый раз не хватило мужества сказать правду, и я малодушно отвечал, что бываю главным образом на Ачишхо. Как унизительно жалко прозвучал этот уклончиво-лживый ответ. Нет, так нельзя. Зачем ложный авторитет, зачем важничать, набивать себе цену?

 

Бывали и худшие срывы. Однажды на Сланцевом руднике к группе подошел кто-то из рабочих и выслушал мои объяснения. Затем он отвел меня в сторону и сказал:

 

— Вижу, вы здесь новенький, вот и подошел послушать. Я здешний мастер. Был тут у вас такой худой, высокий — всё группы водил — тот много путал. Я ему говорил, да что толку. А за ним и вы повторяете. Штольню нашу шахтой называете, а это в горном деле не положено. И ход из нее не вниз, а вверх идет. Зачем же нам снизу породу поднимать, когда над нами целая гора хорошего сланца?

 

Мастер дал еще несколько ценных советов, рассказал, что в брак шли плитки с содержанием пирита — серного колчедана. Его кристаллы в виде золотых кубиков очень привлекали туристов. Только и вопросов, не золото ли это. Так на руднике и прозвали пирит туристским золотом.

 

Я был очень благодарен мастеру и ничего не стал скрывать от туристов, видевших нашу беседу. Напротив, попросил извинения и тут же исправил допущенные ошибки.

 

Однажды Энгель доверил мне даже провести беседу с санаторной однодневкой. И тут были люди, не очень склонные к слушанию лекций, а больше, видимо, мечтавшие о пикничке с коньячком.

 

Как мог, я старался подражать наставникам. Но читать с увлечением помогали прежде всего моя собственная, уже возникшая любовь к Красной Поляне и желание приобщить людей к этой любви.

 

Вечером меня требовательно-ласково остановила Нина. С теплой серьезностью сказала:

 

— Я слушала вашу лекцию. Хорошо! Только Клеопатре подражать не обязательно. У вас есть что и самому им сказать. И потом — не надо с таким нажимом. Вы их немножко утомляете.

 

Милая Нина. Как доброжелательно она следит за моими первыми шагами. Наверное, она права: нужно рассказывать спокойнее.

 

У обоих ботаников кончился срок работы. Мне предстоит самому сопровождать большую группу на Ачишхо.

 

— Ну, найдешь дорогу?

 

— Ох, Владимир Александрович, прямо и не знаю. Ведь ходил тогда просто как турист, ничего не запоминал, не думал, что придется мне же идти с целой группой. Что, если собьюсь?

 

— Ладно, дам тебе на первый раз сопровождающего, нашего возчика, он знает тропу. А что касается пояснений — вспоминай, что слышал тогда.

 

Шутка сказать! Если бы я вел в тот раз хоть какую-нибудь запись! Георгий Владимирович говорил по каждому поводу какие-то золотые слова — и становилось ясно, какие деревья где растут, а где не растут, какова их история и польза для хозяйства, сроки цветения и созревания, названия лекарственных трав... Да разве я все это помню?

 

— Ничего, ничего,— успокаивал Энгель.— Пройдешь, поймешь, чего тебе не хватало, а вернешься — расспросишь работников Лесной станции.

 

Выходим в сопровождении грека Фемистокла. Учитываю весь свой опыт, стремлюсь держать группу в подчинении. Не даю себя обгонять. Незаметно останавливаюсь для передышек. Не удерживаюсь и от похвалы вырастающей на глазах Аибге. При этом пытаюсь и пояснить причины. Снизу горы выглядят ниже, сутулее. Взгляд скользит вверх по склону, и размер его скрадывается. А когда отойдешь подальше, да еще поднимешься, скат становится виден больше, всем своим фасом. При взгляде с противолежащих высот нам понятнее истинная высота хребта!

 

Чем дальше, тем яснее становилось, что я почти дословно помню каждую фразу Георгия Владимировича — настолько ярко врезались впечатления первого похода. После того как были уверенно названы все известные мне вечнозеленые кустарники — и лавровишня, и падуб, и понтийский рододендрон,— группа уже так уверилась в моем авторитете, что мне становилось страшно: ведь один какой-нибудь добавочный вопрос — и неминуемо проявилось бы мое ботаническое невежество...

 

В буковом лесу неприятность. Называю зигзагообразную тропу старой черкесской и наталкиваюсь на возражение одного из туристов, историка по специальности. Он высказывает сомнение, что эта тропа уцелела с черкесских времен, и говорит, что, наверное, жерди с тех пор должны были бы больше истлеть. Его предположение слышит Фемистокл и небрежно подтверждает:

 

— Эту тропу в двадцать пятом году делали. Заповедник делал. Этот жерди мой брат рубил.

 

Вот тебе и старьте черкесы! Значит, я неверно понял Георгия Владимировича. Тропе всего семь лет. Может быть, ее все-таки проложили по старой трассе? Этого Фемистокл не помнит. Да, важно проверять свои сведения и у местных жителей, старожилов.

 

С нетерпением жду карниза с широким видом. Мне удалось так подготовить туристов к долгому лесному подъему, что неожиданный выход над кручами с далеким обзором вызывает у них возгласы восторга.

 

Но... над видным впереди гребнем Ачишхо начинают густеть облака, сегодня гораздо раньше, чем в прошлый раз. Да и на других хребтах тоже неладно: их на глазах укутывают плотные облачные шапки. У второй субальпийской поляны попадаем в туман. Фемистокл заявляет:

 

— Дальше никакой красота нет, пошли назад.

 

Эк куда хватил! Он так уверен, что облака устойчивы и не развеются? Возражаю и заявляю, что, если он хочет, может отправляться. Тропу найдем и сами. Говорю так не без робости — ведь я в этом еще отнюдь не уверен. Но Фемистокл с удовольствием уходит вниз, и теперь я один отвечаю за экскурсию.

 

Сыро, пасмурно в облаках. Приуныли туристы. Обнадеживать ли мне их? Лучше не надо. Но какой-то цели достигнуть все-таки хочется. Ну хоть снежного пятнышка, что ли?

 

Оказывается, помогает в этих случаях и то, что увлеченно говоришь о второстепенных попутных деталях. Рассказал им про лес «с лебедиными шеями» — оценили, заинтересовались. Ведь эти «шеи» были видны и в тумане. Напомнил об отсутствии леса на полянке с камнем. Рассказал о лавинах. Глядишь, за неимением прочего, и это заинтересовало. Когда мы вернулись, многие рассказывали:

 

— Видели лавинные прочесы. Представьте, прочесы от настоящих лавин!

 

Каким виноватым я себя чувствую за сегодняшнюю погоду! Нет, нужно сделать все, чтобы и из такого маршрута люди возвращались довольные и обогащенные.

 

Я нарочно ничего не сказал о метеостанции, так что лающая собачонка наблюдателей выкатилась под ноги совсем неожиданно для туристов. И знакомство с метеорологами, и гребневой пронизывающий ветерок с накрапывающим дождем, и кромешная облачность — все это как нельзя лучше иллюстрировало главный тезис: Ачишхо — мокрейшее место в стране.

 

Панорамы закрыты. Не радует и снег — совсем не то, что в ясный солнечный день.

 

Решаю идти к водопадам — ведь они должны быть видны и в тумане. Осторожно, ощупью распознаю дорогу. Косогор со снежниками. Острый перевал. Вот и нижний каскад.

 

У водопада меня покидает благоразумие. Почему не пробраться к рушащейся струе и не встать за нею, между нависающей скалой и летящей с нее водой? Для этого нужно подняться по крутой, почти без уступов, стене. Она мшистая, скользкая, ее увлажняют и туман и добирающиеся сюда водопадные брызги. В каком ослеплении меня понесло на эту стенку?

 

Со стороны это вовсе не страшно. Вверх лезть тоже не страшно. Вверх и левее, вверх и левее, все ближе к каскаду. Впрочем, тут уже страшнее: взглянешь вниз, и начинают дрожать ноги.

 

Еще шаг — и я за водопадом. Даже среди тумана красиво — видеть мир сквозь низвергающуюся воду, сквозь ажур струй, пены и брызг. Приятно было и поторжествовать в этакой позе перед своими подшефными... Счастье еще, что никто из них за мною не полез. А вот как теперь самому спуститься? Фу, да ведь я же еле держусь. А упасть и с этих трех-четырех метров можно так, что потом тебя будут нести. Только этого мне не хватало для «карьеры» экскурсовода!

 

Ноги дрожат, пальцы тщетно пытаются впиться в ничтожные закраинки, прихваты. Подолгу уминаю мокрый мох, чтобы нога не скользила, напрягаюсь так, что руки начинают нервно трястись. Вот еще метр преодолен. Ну, кажется, можно прыгать. Метров с полутора уже не страшно. Бухаюсь по колено в воду. И без того было не тепло, а тут еще такая ледяная ванна! Выливаю воду из ботинок, отжимаю концы штанин. Да-с, оконфузился, товарищ экскурсовод. Именно так делать и нельзя. Прежде чем влезть на скалу, подумай, можно ли с нее слезть — ведь эту истину я хорошо знал, и вот на тебе!

 

 

 

На обратном пути, пока идем по большому снегу к Острому перевалу, в облаках происходит перестройка. Совсем рядом прокатывается грозный громовой раскат, налетает шквалистый ветер, и начинает горохом сыпать проливной крупнокапельный, а потом и крупноструйчатый дождь. Можно было и не выливать воду из башмаков. В каких-нибудь двадцати метрах от Острого перевала останавливаемся, как пораженные громом, так сказать, в буквальном смысле слова: мы находимся в грозовой туче. Ослепляющий, охватывающий нас со всех сторон вспых сопровождается не последующим, а одновременным грохотом. Расстояние от места разряда до нашего слуха ничтожно, и звук достигает нас, почти не отставая от света.

 

Раньше верующие жители равнин считали нужным в промежутке между молнией и громом перекреститься — очевидно, после этого гром казался не таким страшным. Мы же и перекреститься не успели бы...

 

Из школьной физики вспомнилось: молнии предпочитают бить по выступающим вверх предметам. Зубцы гребня по обе стороны от Острого перевала были именно такими выступами. Каждый из нас чувствовал себя чуть ли не громоотводом. Наверное, поэтому, не сговариваясь, все мы сначала скорчились, съежились, потом даже сели на землю, а еще три-четыре удара молний, одновременных с громом, и вовсе прижали нас плашмя к земле. Так на войне распластываются люди, чтобы избежать осколков от разрывающегося снаряда. Хотелось врасти в эту гору, укрыться хоть под какую-нибудь травинку.

 

В довершение к прочим «удовольствиям» начался крупный град.

 

И длилось-то это всего, быть может, минут десять-пятнадцать, показалось же такое кроличье состояние целой вечностью.

 

И вдруг — именно вдруг — все прекратилось. Одним дуновением ветра с нас сдуло и тучу, и кончился град, и брызнуло откуда-то солнце, и гром стал слышаться с далеких вершин, со значительным опозданием после вспышек молний.

 

Остатки туч блуждали у нас под ногами. В просветы между облаками прорывалось солнце и освещало то пихтовый лес на соседнем хребте, то полосы снежников среди побуревшего криволесья на ближнем склоне. По лощинам гремели новорожденные дождевые ручьи.

 

Высота около 2000 метров. Рядом снега. Ледяной ветер. Мы мокры до нитки — каждого можно выжимать, выкручивать. Ощущаем обжигающий холод. И все-таки застываем на Остром перевале, ошеломленные послегрозовым хаосом света, туч, воды, ветра — что это, первый день творения?

 

Солнце уже клонится к вечеру, бьет косо сзади. Тени ложатся длинные. К ногам услужливо подползает клок облака, так что наши тени падают на него и — что за чудо? Перед нами на этом облаке вырастают фигуры великанов, окруженные сияющими кругами.

 

Будь мы мало-мальски суеверны — пожалуй, приняли бы это за самого Господа Бога. Но было легко понять, что перед нами наши собственные тени, они повторяли все наши движения. А вот кольцевое сияние — дивное, голубое внутри и розовое снаружи — это было уже явным преувеличением наших достоинств.

 

Давно ли мы жались к земле, жалкие и беспомощные? А сейчас мы стоим не только уцелевшие, но словно бы даже победившие грозную тучу. Больше того, мы видим на облаке самих себя в невиданном ореоле победителей. Мокрые, продрогшие, гордые!

 

Что это за зрелище? Кто-то, напрягая память, заявил, что читал о подобном сиянии как об оптическом явлении под названием глория. Уместный термин — ведь в переводе «глория» означает славу, великолепие. А тени великанов? Мне что-то похожее помнилось под именем брокенских призраков. Брокен — это на Гарце в Германии, место шабаша ведьм в Вальпургиеву ночь. Что ж, и здесь этот хаос создает обстановку, для нечистой силы вполне подходящую.

 

Чудесное видение исчезло так же внезапно, как и возникло. Хохочущие над собственной божественностью, бежим с перевала, идем к метеостанции. Новая награда!

 

Грозою расчистило тучи не только у нас, но и на смежных хребтах. Нежданно распахнулись и бездны и дали. Люди и не подозревали, что находятся так высоко и могут так много увидеть.

 

Потрясенные продолжающимися чудесами, туристы едва успевали поворачиваться и говорить друг другу:

 

— А там-то! Нет, смотри-ка левее, левее-то что...

 

Горы были в остатках облачных клочьев, под косыми лучами солнца, клонящегося к закату. Зрелище, совсем не похожее на то, что я видел при первом походе на Ачишхо. Как хорошо, если каждое восхождение будет давать столько новых впечатлений!

 

С увлечением показываю и дальние Фишт с Оштеном и ближний Чугуш и Аибгу, и... только было я хотел начать убеждать, что отсюда видно и море, взглянул — и увидел отчетливую линию синего горизонта и неба. Вот же оно, несомненное море! Еще одна радость, прежде всего моя, нужная мне как основание для «хозяйской» уверенности, что море отсюда видно. Красота этой дали радует нас не меньше, чем причуды гор.

 

Уже поздно. Не попадает зуб на зуб. Пользуюсь случаем резюмировать:

 

— Ну, товарищи. Дальше «никакой красота нет». Пошли назад.

 

Смеемся при воспоминании о нашем глубокомысленном прорицателе Фемистокле.

 

На базе нас встречает обеспокоенный Энгель. Он наблюдая грозу над Ачишхо и пытался представить себе наше состояние. А мы вернулись бодрые, довольные. Для нас истоплена горячая баня и приготовлен взамен ужина вкусный и обильный обед.

 

 

 

Перед последним в этом году подъемом на Ачишхо три дня бушевала непогода. Местные люди уверенно говорили, что в горах в это время шел снег. Настало первое ясное утро. Выйдя на улицу, я был ослеплен. Не только на дальних горах, по даже и на Аибге, ставшей было почти бесснежной, на всех се пирамидах сверкал свежий снег. Острая, пронзительная белизна на фоне лазурного, омытого ненастьем неба. Кто мог думать, что эти, уже и так покорившие меня горы способны еще настолько похорошеть?

 

На следующий же день я снова вел группу на Ачишхо. Не успевший стаять новый снежок начал попадаться уже от поляны с камнем, в «лебедином» лесу он лежал во многих местах, а альпийские лужайки покрывал сплошной пеленой.

 

Провел и эту группу на водопады. Не успел оглянуться — один из туристов уже лезет по скользкой стене — по тем самым уступчикам, где я недавно висел и дрожал в наказание за свое легкомыслие. Кричу ему: «Слезайте сейчас же!» Где там! Он подтягивается, ухватившись за очередной выступ, и вот он уже за водопадом. В полный голос, а нам еле слышно сквозь шум воды, кричит:

 

— Здесь хорошо, идите все сюда!

 

Волнуюсь, ругаю себя за недосмотр. Остальные не понимают моего волнения, со стороны его позиция совсем не страшна. Но ведь я-то знаю, каково ему будет при спуске. Вот он возвращается. Шаг, другой. Его ноги скользят, дрожат, он всем телом жмется к скале, судорожно ищет руками зацепки и срывается — не там, откуда прыгал я, а выше и ближе к водопаду. Человек летит вдоль отвеса рядом с водопадной струей метра три и падает прямо в прозрачную воду, сквозь которую видны острые камни. У меня сжимается сердце. Но маленький голубоватый бассейн под водопадом нежданно оказывается настолько глубоким, что упавший исчезает в нем с головой, тут же выныривает и двумя-тремя взмахами уверенных саженок достигает берега.

 

Вылез мокрющий, сведенный холодом ледяной воды. Целехонек, хохочет. Что же, разве его мне ругать? Ругать надо прежде всего себя — не углядел. Раздеваем потерпевшего, а кругом нетающий свежевыпавший снег. Растираем, снимаем с себя кто что может. Загораживаем от женщин, отжимаем брюки. Хорошо, что все так кончилось...

 

Последний за осень поход на Ачишхо. Какими он наградил панорамами! Все было новым — все горы облачены в серебро, стали мраморными изваяниями, оказались еще более гордыми, чистыми, покоряющими.

 

Сентябрь кончился. Заканчивается и сезон на турбазе.

 

Проработав месяц, уезжаю, горячо благодарный Энгелю за такое поэтическое начало моей трудовой жизни. Зовет приезжать еще. Соглашаюсь, совсем не ведая, как и когда это окажется возможным. Ведь у меня другая жизнь, планы, цели. Не сказкою ли было все это здесь, внизу, и там, выше, над Красной Поляной?

 

В последний вечер перед моим отъездом Нина подходит к пианино (она видела, что я иногда вечерами бренчал на нем). Заказывает то один, то другой из известных романсов. На слух подбираю, конечно, не ручаясь за правильность аккомпанемента. Просит наиграть арию Шемаханской царицы. Основную мелодию в ней сопровождать легко, но колоратурную часть?.. Нина просит чуть снизить тональность и неожиданно начинает петь. И как петь!

 

У нее сильное и нежное лирическое сопрано, она им свободно владеет, поет с большим чувством. Стараюсь аккомпанировать едва-едва, а во время колоратурных переливов вообще смолкаю, чтобы не «мазать». Мелодия зазывная, томительная, манящая, переливы сверкают, серебристые, как этот снег на вершинах. Но Нина вдруг прерывает пение, закашливается и в слезах бросается на грудь подошедшему Энгелю. Мы, несколько человек, очарованные ее пением, растеряны, не знаем, в чем дело. Владимир Александрович долго утешает ее и провожает всхлипывающую домой.

 

Наутро он мне рассказывает, что Нина — студентка консерватории по классу пения, что врачи запретили ей продолжать курс из-за туберкулеза. Она надеялась, что поправится в Красной Поляне. Вчерашнее пение было пробой, и теперь Нина в отчаянии. Да, слишком сыр для туберкулезников здешний климат. Недаром легочный санаторий, организованный в Охотничьем домике, просуществовал совсем недолго, а затем его заменили домом отдыха для вполне здоровых людей.

 

Меня увозит с последней группой экскурсионный автобус. Энгель и Нина стоят, подняв руки в прощальном приветствии.

 

Побежденный ли я уезжаю? Да, я побежден, потому что не побывал ни на Кардываче, ни на Рице. Но я побежден и в другом смысле, покорен Красной Поляной и теперь навсегда ее почитатель. Я, конечно, еще приеду сюда и побываю на самых далеких и недоступных озерах. Я буду еще победителем!

---