со дня рождения
Юрия Константиновича ЕФРЕМОВА
1913 – 2013
Часть 2. Ведать свой край
Молчат о былом и руины, и купы черешен,
Пропитаны горы борьбою и кровью и болью.
Маршрут в прошлое
Сбывшийся сон
Весна 1934 года. Своим чередом катилась московская жизнь. Как далекий сон, лишь изредка вспоминалась Поляна, недолюбленная, недоосмотренная, не показавшая мне лучшего — своих дальних озер, но уже и тем, что она приоткрыла, навсегда милая сердцу.
Учусь в Москве. Занимаюсь вещами, совсем далекими от гор и туризма. Не буду называть специальность, которой меня обучали, ибо не хочу ее очернить. В ней немало хорошего, и для многих она станет судьбой, главным в жизни. Но есть великое дело — призвание. И лучшая из специальностей, не совпавшая с призванием, может оказаться далекой, неувлекательной — а значит, и работа неплодотворной.
На свой факультет я поступал без призвания. Словно гипнозу, поддался традиции, что сразу же после школы следует поступать в вуз, неважно в какой. А оказывается, гораздо важнее, чтобы жизненный опыт подсказал, какое избрать поприще — тогда оно увлечет, захватит, позволит забыть о гранях между работой и остальной жизнью.
Нашему курсу «повезло». В связи с решительной реорганизацией института желающим предоставили возможность переменить специальность. Выбор будущего опять становился моим собственным делом.
А куда влекло? В литературу? Но о чем мог писать недоучившийся студент, еще вовсе не знавший жизни?
Неопределенность тяготила. Было стыдно перед родителями, перед друзьями. И совсем неожиданно произошло такое, что все стало ясным. Я не боюсь показаться смешным и расскажу все, как было. Решение пришло... во сне! Да, во сне, и при этом без какой бы то ни было мистики и суеверных примет.
Мне приснилась... Красная Поляна!
В думах о неведомом будущем я долго не мог уснуть. Каким же отдыхом после этого было увидеть себя в мягкой, милой зеленой Поляне, с добрым Энгелем, с порогами Мзымты и Сланцами, с необъятными кругозорами Ачишхо: я вновь там работал, куда-то кого-то водил, увлекал, спорил с Хустом, искал заблудившихся...
Просыпаюсь, как будто омытый в светлой реке. Я счастлив, я побывал дома. Ведь это моя Поляна, где я нужен, полезен, где стольким могу помочь!
Как все стало ясно. Куда я стремился, какие еще призванья себе внушал, если именно там мое основное место, мой путь, моя судьба...
Немедленно напишу Энгелю — наверное, за полтора года меня не забыл.
В один добрый вечер вскрываю конверт с краснополянским штемпелем. Энгель зачислил меня на должность... методиста турбазы, что было даже повышением. Решено, еду.
Но теперь я уже не наивный романтик, пустившийся в путь с чемоданчиком и в разваливающихся туфлях. Обзавожусь и горными ботинками, и рюкзаком, и котелком, и компасом. Покупаю листы подробной карты Кавказа, изучаю их так усердно, что копирую дециметрами почти наизусть.
Подаренная птичка
В Ленинской библиотеке с жадностью накидываюсь на краеведческую литературу, на старые путеводители по Красной Поляне. Сколько, оказывается, о ней написано! Проглатываю статьи по ботанике, по геологии, целую книжку о кровельных сланцах. В конце каждой статьи новый список источников — новые нити к еще не известным мне книгам и старинным газетам.
Розыски источников — это тоже творчество, своего рода исследование!
Уже с первых шагов узнаю важные сведения, которые, видимо, не были известны руководителям экскурсий в Красной Поляне. Разве не интересно, например, называть туристам забытое ныне черкесское имя Красной Поляны — Кбаадэ? Или — как можно пройти мимо того, что окончание всей Кавказской войны было ознаменовано соединением нескольких русских отрядов именно здесь, на Красной Поляне!
Находя факт за фактом, уличал я и себя и коллег в упущениях и в прямых ошибках. Как лихо связывала Клеопатра Васильевна название села Медовеевка с богатствами меда в долине реки Чвежипсе! А оказалось, что медовеями, или медозюями, назывались абазинские (черкесско-абхазские) племена, заселявшие прежде район нынешней Красной Поляны и соседние долины. Сомнительным выглядел и перевод названия «Мзымта» как «бешеная». На старинных картах, в статьях и реляциях писали: «Мдзимта», «Мидзимта», «Мезюмта»[1] и, наконец, «Медзюмта». Последнее так близко подводило к имени тех же медозюев, что возникало предположение, не от них ли и надо вести родословную имени «Мзымта»[2]. Было ясно, что «бешеная» здесь совсем ни при чем.
Я почувствовал, как втягиваюсь в настоящую исследовательскую работу — пусть пока только в розыски и изучение первоисточников. Даже находясь в Москве, я вживался во всё новые подробности истории края, мысленно путешествовал по еще не пройденным маршрутам, обогащался научными представлениями о растительности и животных, о заповеднике, об экономике. Конечно, все это должен знать краевед...
Какой радостью было найти данные о первом посещении русским человеком Красной Поляны! Допотопный комплект «Русского вестника» за 1864 год содержал захватывающе интересные «Записки кавказского офицера», скромно подписанные буквой «Т». Под этой литерой скрывал свое имя русский разведчик барон Торнау. Переодевшись горцем, он сумел проникнуть в самое сердце причерноморской Черкесии и побывал на Красной Поляне еще в 1835 году.
Энгель знакомил нас только с отдельными страницами прошлого Красной Поляны. Теперь же передо мной было столько первоисточников, последовательно разворачивалась вся цепь событий, и становилось ясно, что эпизоды, рассказанные Энгелем, были лишь малым всплеском в истории присоединения Черноморского Кавказа к России, а сама эта история — лишь отдельным шквалом среди целой эпохи гроз и трагедий, какою была вся Кавказская война. Шел великий исторический процесс — вековая борьба растущей России с султанской Турцией. Крепла русская мощь в соперничестве с могучими державами Запада, которые тоже были не прочь утвердиться на лазурных берегах Черноморья, но пока что воевали «чужими руками», лишь подстрекая Турцию и горцев на борьбу с Россией.
Еще при Иоанне Грозном присоединилась к России значительная часть Адыгеи и родственная черкесам Кабарда. Защиты у русских от опустошительных нашествий турок и персов просили грузины и армяне... В то же время Турция цинично спекулировала на стремлении горцев к национальной независимости и подстрекала их к сопротивлению, в сущности превращая целые народы в пешки на шахматной доске своей борьбы с Россией.
«Может ли Европа видеть равнодушно, как Черное море географически делается русским?» — писали в западноевропейских газетах.
В годы, когда я читал обо всем этом, еще и сами историки лишь робко начинали говорить, что присоединение Кавказа к России имело прогрессивное значение. Но такие мысли рождались сами при знакомстве с подлинными материалами о ходе событий.
За шесть лет перед походом Торнау, в 1829 году, был заключен Адрианопольский мир между Россией и Турцией. Проиграв очередную войну, Турция вынуждена была среди прочих потерь отказаться от «прав и претензий» на черноморские владения, хотя по-настоящему этими землями она никогда и не владела. Россия получила юридические основания укрепляться на побережье севернее Сухум-Кале[3], уже занятого русскими в начале XIX века.
Горцы Северо-Западного Кавказа этого права признать не хотели. Они и береговые крепости турок терпели с трудом, дани султану почти не платили.
Известна многозначительная беседа, которую вел с шапсугским старшиной русский генерал Раевский. Он объяснял шапсугу, что султан подарил горцев русским. Шапсуг гордо ответил:
— А! Теперь понимаю.— И показал на севшую поблизости птичку. — Генерал, дарю тебе эту птичку, возьми ее.
— Султан не владел нами и не мог нас уступить, — говорили причерноморские черкесы.
Русская армия развернула операции, как в те времена выражались, «по усмирению собственных подданных». Правда, главные события еще долго происходили на востоке, где бушевала война с Шамилем. Но турецкие контрабандисты старались подвозить горцам оружие через «неусмиренное» Черноморское побережье. Русские приступили к действиям и на западе. Решено было создать вдоль Черного моря Береговую линию крепостей. А места были дики, глухи, не изучены. Дремучие леса, лианные дебри, непролазные заросли кустарников, кручи, бездорожье. Выходить к морю со стороны суши еще нечего было и думать. Решили действовать с моря.
В июле 1830 года русская эскадра высадила десант у Гагринского карниза, а в ближайшие два года были основаны две крепости на севере. Уже эти первые шаги русских по завоеванию побережья натолкнулись на сопротивление причерноморских горцев. Особую воинственность проявляло племя убыхов, жившее по рекам Хамыш (теперешняя Хоста), Сочипсы и Шахе. Эта воинственность была не случайна. Убыхи получали большие выгоды от своего приморского положения и слыли у черкесов первыми торговцами с Турцией. Русские крепости были прямой угрозой этой торговле.
Убыхи... Стараюсь представить себе этих людей, говоривших на совсем особом языке, отличном от черкесских и ныне исчезнувшем с лица земли. Черные бороды... Остроконечные шапки... Статные фигуры, тонкие «осиные» талии. Идеалом считалось, если под поясом убыха, легшего на бок, могла пробежать кошка.
Нужно ли все эти знать краснополянскому краеведу? Да, ибо наиболее частыми соратниками убыхов были красполянские медозюи.
Трудна и страшна была жизнь в изолированных крепостях Береговой линии. Назначение сюда расценивали как верную смерть. Солдат и офицеров отовсюду сторожили черкесские пули. Людей мучила малярия[4]. Подвоз питания и подкреплений был возможен только с моря и всегда сопровождался вооруженными стычками. Не удивительно ли, что даже стены некоторых крепостей строились из известняка, привозимого... морем из Керчи, а ведь кругом строительного камня было хоть отбавляй! Часто приходилось отражать и крупные набеги черкесов.
Торнау идет в Поляну
Вот в такое-то время и было решено отправить в глубь Черкесии лазутчика для разведки местности. Выбор пал на барона Торнау, находчивого и храброго офицера.
Уже перед началом своего предприятия Торнау собрал множество сведений о землях и племенах, среди которых ему предстояло пройти, в том числе о краснополянских черкесах. Торнау знал, что ачипсоу[5], айбога[6] и чужгуча «на верховьях Мдзимты, Псоу и Мцы» (вероятно, Мацесты), а также Псхо (теперь Псху) были известны под общим именем медовеев. Жителей в «Медовеевке» Торнау ожидал встретить не более десяти тысяч[7]. Вот что писал он о старых краснополянцах:
«Дороги были в то время небезопасны. Между Бомборами и Сухумом появлялись нередко разбойники из Псхо и Ачипсоу, двух независимых абазинских обществ, занимавших высокие горы около источников Бзыба и Мдзымты... Трудно было уберечься от них, тем более что все выгоды находились на их стороне. Спрятанные в чаще, они выжидали путешествующих по открытой дороге, пролегавшей между морем и густым лесом, убивали их из своей засады и грабили, не подвергаясь сами большой опасности».
Пройти из Гагринской крепости на более северную часть побережья по карнизу Железных ворот, который простреливался постами джигетов, было немыслимо. Торнау решил зайти в Черкесию с севера. Он перевалил из Абхазии в бассейн Кубани, подкупил на Малой Лабе черкесского (шахгиреевского) князя Карамурзина, и тот согласился провести его в костюме горца к морю. В это время у Карамурзина гостили два медовеевских черкеса — девяностолетний старик Масрадук Маршаний со своим семидесятилетним сынком Сефербеем. Их тоже посвятили в тайну похода Торнау, как связанных кровной дружбой с Карамурзиным. Конечно, от такой огласки риск похода возрастал.
Наивные медовеевские старшины считали даже выгодным познакомить переодетого русского офицера со своими неприступными полянами. Они были уверены в их недосягаемости и полагали, что русские, увидев своими глазами, какой неуязвимой будет оборона горцев в этой местности, навсегда потеряют охоту завоевывать их край.
Когда Торнау уже спускался с перевала к Ачипсоу и отдыхал у огромного бука, он совершил первый в этих местах грех «цивилизованного» европейца — вырезал ножом на коре свое имя.
— Зачем это делать, — сказал ему старый черкес.— Никто не прочтет твоей надписи. Века пройдут, прежде чем русские сумеют увидеть ее на этом месте[8].
Торнау хорошо понял всю важность пересеченного им водораздела. Он пишет, что на север отсюда «вытекает Малая Лаба, а на юг — Мдзимта»[9].
Вполне опознается в описании Торнау Бзерпинский карниз, который так поражает идущих с севера панорамой южного склона Кавказа, внезапно разверзающегося под ногами. Спуск к Ачипсоу показался Торнау крутым и во многих местах топким. Что ж, топких мест на тропе при спуске с Псеашхо к Ачипсе и сегодня достаточно.
Красная Поляна в 1835 году
Не драгоценно ли для краснополянского краеведа было найти, прочитать и запомнить следующие строки из описаний Торнау:
«Кавказ богат красотами природы, но я помню мало мест, которые могли бы равняться по живописному виду с долиною Мдзимты. Пролегая на расстоянии 35-ти верст от Главного хребта до гребня Черных гор (так Торнау называет хребет Ахцу. — Ю. Е.), идущего параллельно морскому берегу, она ограничивается с двух сторон рядами высоких неприступных скал, закрывающих Ачипсоу с севера и с юга. В этой глубокой котловине течет быстрая Мдзимта, образующая бесчисленное множество водопадов. По обе стороны реки раскиданы купы домов и хижин, окруженных темной зеленью садов, виноградниками, посевами кукурузы, проса, пшеницы и свежими бархатными лугами. По мере удаления от берегов постройки и обработанные участки заменяются вековым лесом, который окаймляет бока гор, упирающихся в красноватые зубчатые скалы. Через отрог Черных гор, перегораживающих реке путь к морю, она прорывается в тесные скалистые ворота, образующие неприступный проход со стороны юго-запада». (Это первое упоминание об ущелье Ахцу. — Ю. Е.)
Торнау пишет далее, что медовеи «не богаты скотом, мало имеют пахотной земли, но зато пользуются изобилием фруктов: персиков, абрикосов, груш, яблок, превосходящих величиною и сочностью все подобные плоды, какие можно встречать на берегу Черного моря. Горы покрыты каштановыми деревьями, дающими пропитание большей части бедного населения, у которого очень часто недостает пшена и кукурузы. Жители сушат каштаны на зиму и, разварив их потом в воде, едят с маслом или молоком. В Ачипсоу имеется отличный мед, добываемый от горных пчел, гнездящихся в расселинах скал. Этот мед очень душист, бел, тверд, почти как песочный сахар, и весьма дорого ценится турками, от которых медовеевцы выменивают необходимые им ткани исключительно на мед, воск и девушек».
Так ярко и разносторонне поведал нам Торнау и о внешнем облике тогдашних полян и о быте населявших их людей. Упоминание о славе краснополянскнх девушек тоже не случайно. Немало строк посвящает Торнау поразившей его красоте черкешенок Ачипсоу. Вот один из отрывков:
«Сдав лошадей, мы вошли в кунахскую, в которой слуги суетились, расстилая для нас ковры, подушки, и разводили на очаге огонь. В этом отдаленном уголке гор существовал еще патриархальный обычай, по которому дочь хозяина обязана умывать ноги странников. Когда мы уселись на приготовленных для нас местах, в кунахскую вошла молодая девушка с полотенцем в руках, за которой служанка несла таз и кувшин с водой. В то мгновение, когда она остановилась передо много, кто-то бросил в огонь сухого хворосту, и яркий свет, разлившийся по кунахской, озарил девушку с ног до головы. Никогда я не встречал подобной изумительной красоты, никогда не видал подобных глаз, лица и стана. Я смешался, забыл, что мне надо делать, и только глядел на нее. Она покраснела, улыбнулась и, молча наклонившись к моим ногам, налила на них воды, покрыла полотенцем и пошла к другому исполнять свою гостеприимную обязанность. Между тем свет становился слабее, и она скрылась в дверях тихо, плавно, подобно видению».
Может быть, это смешно и ни к чему: не все ли равно, какими красавицами были исчезнувшие теперь горянки? Но и эти строки Торнау меня удивительно трогали. Именно такими красивыми должны были быть люди в Красной Поляне.
Впрочем, женщины Ачипсоу, по мнению Торнау, были гораздо красивее мужчин. Их мужья и женихи почему-то не славились ни внешней ловкостью, ни гордой осанкой, обычно столь свойственной черкесам... Зато они в избытке обладали другими качествами. Об этом Ториау пишет:
«Погода была прекрасная, и все Ачипсоу дышало миром и спокойствием. Медовеевцы действительно пользовались этими благами, мало известными в других частях Кавказа, благодаря неприступному месту, которое они занимали; но зато они сами нередко отнимали у других покой, спускались к морю в Абхазию и на северную сторону гор грабить каждого встречного. Пользуясь между горцами репутацией отъявленных разбойников, они за пределами своих крепких гор находились во всегдашней опасности быть перебитыми без всякой жалости. За день до нашего приезда привезли в Ачипсоу тела четырех убитых медовеевцев»[10].
Мзымту переодетый барон переехал по висячему мосту, который был с большим искусством устроен «из жердей, досок и виноградной лозы, стянутой веревками». Подобных мостов Торнау насчитал пять пешеходных и два вьючных. Не мешало бы сегодняшним краснополянцам догнать кое в чем и черкесов — мостов через Мзымту у Красной Поляны сейчас гораздо меньше!
Из долины Чужипсы лазутчик перевалил «высокую каменистую гору» — очевидно, хребет Ахцу. Затем «по совершенно удобной дороге», по широкой лесистой долине Мцы (Мацесты), Торнау вышел к морю и от устья этой долины за полчаса дошел берегом до Сочипсы, затем повернул обратно, к Гаграм.
Опасный рейд кончался. Офицер миновал будущий Адлер, где жил тогда некий Аред-бей[11]. Хитрее всего оказалось в черкесской одежде пройти по неприступному Гагринскому карнизу.
За восемьсот сажен от крепости по одетому в горское платье барону русские пальнули ядром. С отчаянным риском, лепясь по едва заметным уступам, Торнау достиг-таки крепости и, только назвав себя, был торжественно встречен соотечественниками[12].
Какого же можно еще желать первоисточника, как не записей первого свидетеля, умного и зоркого, при этом талантливого литератора, который тайно прошел по еще не побежденному Черноморью, так внимательно ко всему приглядывался, так ярко сумел обо всем рассказать!
Сведения, полученные Торнау, на многое раскрыли глаза командованию русских. Оно решило форсировать завершение Береговой линии. В ближайшие годы — с 1836-го по 1838-й — все побережье было унизано русскими крепостями. В них потекла каторжная солдатская жизнь с лихорадками, недоеданием и непрестанными стычками с неприятелем.
...Дни, вечера запоем в библиотеке. Какой океан событий, фактов, свидетельств! И невозможно ограничить свои интересы одной Красной Поляной! Все время ее судьба оказывается в зависимости от судеб соседних мест, от хода всей Кавказской войны и — даже более того — от очередных событий мировой истории.
Казалось, какое отношение к этим местам имела, скажем, Крымская война 1853—1856 годов? Было так привычно связывать ее в своих представлениях только с героической обороной Севастополя. Но ведь и Береговая линия Черноморья оказалась на линии фронта! Турецкие десанты высаживались у Сухума, англо-французские — на Тамани. Блокированные противником с моря, береговые укрепления русских были полностью изолированы. Поэтому командование приняло тяжелое, но единственно правильное решение: снять Береговую линию, как ни дорого она стоила России. Все укрепления от Гагр до Новороссийска были взорваны и покинуты русскими. Перестала существовать и эта видимость стратегического окружения горцев. «Подаренная птичка» — причерноморская Черкесия стала прямой союзницей султанской Турции и англо-французских захватчиков.
Звездный поход
После окончания Крымской войны русские бросили основные силы на борьбу с Шамилем. Но не забывали и Запада. Царские войска вновь заняли оставленную на время Абхазию.
Наряду с укреплениями в долинах насаждались казачьи станицы. Офицеры любили повторять пословицу: «Укрепление — камень, буря может свалить его; станица — растение, она пускает глубокие корни». Живя у самой линии фронта с семьями, казаки обороняли и родных, и хозяйство.
Уже в это время главнокомандующий князь Барятинский поставил целью выселение горцев из горно-лесных районов Западного Кавказа. Переселяемым предоставлялись «в вечное владение» обширные степные земли на Кубани. Но именно в эти годы, как неудержимая эпидемия, распространилась по Западному Кавказу турецкая пропаганда. Турция не скупилась на посулы, увещевала горцев не приносить покорности русским, не выселяться на равнины и на крайний случай предлагала свое «гостеприимство».
«Турция вам родная мать, она вас не даст в обиду, вы найдете в ней вторую родину, мусульманский рай», — уговаривали горцев, боровшихся с Россией, турецкие агенты.
В 1859 году пал Шамиль. С покорением Востока на Запад было брошено большое количество войск. Многие черкесские племена — бжедухи, темиргоевцы, значительная часть абадзехов — не поддались турецкой пропаганде и согласились расселиться по прикубанским раздольям. Действовал и пример прадедов, ценивших дружбу с Россией больше «турецкой любви», и пример восточных соседей — верхних черкесов и кабардинцев, давно уже сражавшихся в Кавказской войне на стороне России. Но причерноморские горцы, и прежде всего убыхи, продолжали верить могущественной, по их мнению, Турции. Они считали, что ее слушались и Англия и Франция, приходившие бить русских не иначе как по приказу турецкого султана...
В октябре 1863 года русские заняли Гойтх — перевал в горах на подступах к Туапсе — и в марте следующего года вышли к морю. 6 апреля 1864 года они подошли к остаткам бывшего форта Навагинского и основали на его месте пост Сочи, вскоре переименованный в Даховский (в честь отряда, взявшего этот пункт). А 13 апреля принесли свою покорность и старшины ахчипсовцев с верховьев Мзымты, хотя на их поляны русские еще не проникали. Русское командование не очень верило в искренность этого изъявления покорности и докладывало наместнику Кавказа, великому князю Михаилу:
«Влиятельнейшие из убыхских фамилий со своими подвластными... перешли на берег, уничтожив сами свои аулы. Джигеты по своей слабости и по близкому соседству с нами без помощи убыхов не могут оказать никакого сопротивления. Только жители Ахчипсху и Псху, занимающие труднодоступные ущелья по верховьям Мзымты и Бзыби, по своей дикости и в надежде на недоступность местности, может быть, еще будут пытаться отстаивать свои трущобы. Но как числительность этих племен не достигает и 1000 семейств, то сопротивление их едва ли будет продолжительно».
Казалось бы, ясно. Положение не требовало сколько-нибудь больших военных усилий. Однако Михаилу не терпелось закончить Кавказскую войну более эффектно, чем принятием капитуляции каких-то джигетов. Поэтому под предлогом очищения края «даже и от мелких хищников» Михаил приказал войскам «продолжать предположенные прежде движения с двух сторон: из Кубанской области через Главный хребет в верховья рек Мзымты и Бзыби и навстречу им из Кутаисского генерал-губернаторства, от устья этих рек».
Эти 2предположенные прежде движения» намечены были еще на рубеже 1864 года, когда многие племена горцев были в силе, когда активизировались «трапезундский комитет помощи черкесам» и засылаемые им авантюристы. В изменившейся обстановке это движение четырех отрядов к будущей Красной Поляне — своего рода «звездный поход», как теперь называют массовые походы туристов, сходящиеся по радиусам к одной точке, — было не более как театрализованной — и, конечно, не дешевой — демонстрацией.
Со стороны северного склона к Поляне двинулись войска генерала Граббе.
Надо знать, что такое Псеашхо в мае, чтобы оценить, как нелегко было отряду из шести батальонов пехоты, двух сотен казаков и сотни милиции при двух горных орудиях пройти здесь во второй половине мая.
В это время вся долина Уруштена загромождена лавинами, а описанный еще Торнау Бзерпинский карниз исчезает, превращаясь в обледеневшую стенку градусов до шестидесяти крутизны.
21 мая на склонах хребта Алоус отряд Граббе имел перестрелку с группой горцев и потерял убитыми двух солдат и проводника. А затем, пройдя через сплошные снега перевала, 24 мая первым из всех отрядов спустился в долины Ахчипсоу, на поляну Кбаадэ.
Ахчипсовцы не ждали русских со стороны снежных гор и, не оказав сопротивления, подтвердили принесенную еще 13 апреля покорность. А с дальнего юга 22 апреля выступил другой отряд, вверенный генерал-майору Шатилову[13]. Две недели он строил вьючную тропу вдоль Гагринского карниза — от Гагр до реки Псоу.
7 мая Шатилов повел свой отряд вверх по Псоу. Горцы преградили дорогу в теснине завалами и 20 мая начали сбрасывать с вышележащих круч на русский отряд огромные камни и бревна. Этой нежданной «бомбардировкой» были убиты двенадцать солдат и один офицер, да еще четыре офицера и семьдесят нижних чинов ранены.
Лишь помощь соседнего отряда, который внезапно ударил в тыл аибгинцев, заставила их в панике разбежаться.
«Очистив» от выселяющихся горцев всю долину, отряд Шатилова перевалил через Аибгинский хребет и в тот же день появился на Кбаадэ.
Приказание двигаться к Красной Поляне получил и Даховский отряд генерала Геймана. Четыре батальона, сотня казаков и сотня милиции при двух орудиях прошли вверх по реке Сочи к урочищу Ац, перевалили через хребет Ахцу, спустились на Чвижепсе и 31 мая также прибыли на поляну Кбаадэ.
Как ни бесцельна с военной точки зрения была эта громоздкая демонстрация, на разрозненные кучки горцев она, конечно, произвела ошеломляющее впечатление. Рушился миф о неприступности полян: и с северо-востока, со снегов Главного хребта, и с юга — с Аибги, и с запада — через лесистые отроги Ачишхо на поляну Кбаадэ спускались русские армии!
Оставался еще последний, четвертый, так называемый Ахчипсхувский отряд. Он был отправлен из Кутаисского генерал-губернаторства под командованием генерал-лейтенанта князя Святополк-Мирского в качестве своего рода свиты самого наместника[14].
Отряд погрузился в Сухуме и был высажен на берег в Адлере к сдавшимся джигетам. Пройдя вверх по Мзымте несколько километров, стали лагерем у селения Ахштырь перед нижней тесниной Мзымты. Восемнадцатого мая сюда прибыл и Михаил, но двигаться дальше отказался: дорога была недостаточно комфортабельна[15].
К 28 мая наместник добрался до входа в ущелье Ахцу, а затем по вновь сооруженной тропе[16] над тесниной преодолел и хребет Ахцу. Лишь 1 июня последний отряд прибыл на поляну Кбаадэ.
Конец Кавказской войны
Этот день на Красной Поляне был полон хлопот. Войска, разместившиеся кое-как, перераспределялись по большой поляне и разбивали свои лагеря, чтобы в центре осталось просторное место для ставки главнокомандующего, для молебствия и для парада. Солдаты сносили и сжигали остатки последних черкесских строений. Было ясно, что готовится высокоторжественный обряд. Воины, поотвыкшие от больших смотров, чистились, одевались, суетились...
Наступило 2 июня 1864 года — день, который было намечено провозгласить торжественной датой окончания всей Кавказской войны. Хмуро встретила своих гостей в этот день будущая Красная Поляна. Глухие тучи закрыли горы, словно вершинам Псеашхо и Аибги нелегко было видеть это торжество победителей.
И все же Поляна была хороша. Сколько войск вместила она — а выглядела широкой, просторной. Посередине ее гордо возвышались две высокие вековые пихты — таких здесь теперь нет и в помине. Под сенью этих некогда священных пихт и расположилась ставка главнокомандующего. Здесь стояли великий князь, шесть генералов, офицеры.
Вокруг среди пестреющих цветами лужаек виднелись могилы черкесов: тесанные из камня памятники и тщательно сделанные надгробные павильоны...
Западный фас каре занял Даховский отряд, север — Мало-Лабинский, восток — Псхувский, юг — Ахчипсхувский. Аналой помещался в середине на высоком кургане. В центре же были выстроены георгиевские кавалеры.
Пробили молитву. Все обнажили головы. Лишь невольные зрители — еще не успевшие выселиться черкесы-ахчипсовцы — стояли в своих высоких папахах. Раздалось пение «Тебе Бога хвалим». Прогрохотали и откликнулись раскатами эха в ближних горах залпы орудийного салюта. Священники совершили окропление батальонов, вознесли благодарность Богу за окончание кровопролитной войны. К концу молебствия проглянуло солнце, что было принято за доброе предзнаменование.
Церемониальный марш прошел коряво и суетливо. Многие солдаты устали от горных переходов, болели, были измучены малярией, так что молодцеватостью не отличались. После смотра и изъявления благодарности войскам Михаил Николаевич подписал следующее донесение своему августейшему брату:
«Имею счастье поздравить Ваше Величество с окончанием славной Кавказской войны. Отныне не остается ни одного не покоренного племени. Вчера сосредоточились здесь отряды князя Мирского, генерал-майора Шатилова, генерал-майора Геймана и генерал-майора Граббе. Сегодня отслужено благодарственное молебствие в присутствии всех отрядов. Войска в блестящем виде и совсем не болеют. За все время последних движений потери не превышают ста человек. Михаил. 21 мая 1864 года[17], Ахчипсоу».
Итак, поляна Кбаадэ стала историческим местом. Как пишет в 1882 г. А. А. Старк, «в воспоминание этого счастливого события, образованному на месте молебствия небольшому селению по просьбе командиров всех собравшихся в Кбаадэ отрядов великий князь Михаил Николаевич дал наименование Романовск2. Позднее, 19 июня 1898 года, это название было восстановлено и высочайше утверждено.
Еще один из старейших краеведов Черноморья Пантюхов писал в газете «Кавказ» о том, что поляну Кбаадэ русские тогда же назвали Царской Поляной.
Когда же ее стали впервые называть Красной? Тот же А. А. Старк, посетивший Поляну первый раз еще в 1871 году и заставший на ней поселение женатых солдат, а также лишь одну из двух гигантских пихт, еще не жаловался на «осквернение» имени Романовска; но когда он пришел сюда через одиннадцать лет, в 1882 году, его верноподданническому негодованию не было пределов. К этому времени на Поляне уже обосновались греки — переселенцы из Ставрополыцины. Старк извергает громы и молнии на греков — и за то, что они срубили вековую пихту, украшавшую всю Поляну, «чтобы надрать из нее драни для своих жалких избушек», и в особенности за то, что они не стали применять названия «Романовск». Старк клокочет:
«...Великая честь, выпавшая на долю этого селения, честь именоваться фамилией своих государей, у него отобрана! И кем же? Какими-то ободранными полутурками-полугреками, самовольно здесь поселившимися и самовольно же переименовавшими это историческое название в Красную Поляну. И под этим, ничего не говорящим нашему самосознанию именем местность слывет и ныне».
Ворчливый Старк раздражен, что и после высочайшего утверждения города Романовска в 1898 году «иноземцы продолжают торжествовать, и даже правительственные почта и телеграф именуются Красная Поляна. Удивительно!»
Происходило это потому, что в черте не возникшего еще города Романовска продолжал существовать поселок Красная Поляна, зарегистрированный во всех официальных инстанциях.
Мертворожденный «Романовск» так и не привился, а «ничего не говорившее» уху Старка название «Красная Поляна» прижилось прочно, произносится ласково, с любовью всеми жителями поселка, и радостно знать, что такое название всегда будет неотрывно от этого замечательного места.
Старк негодовал не только по поводу восстановления старочеркесских названий населенных пунктов («Даховск обратился в Сочи, Святодуховск в Адлер... Просто позор!»). Он писал:
«Каждый топограф, землемер и турист силятся разыскать точные, по их мнению, названия рек и гор. Зачем и ради какой славы? И вот к чему эти розыски приводят: каждая гора и река имеют помногу диких названий и ни одного русского. Нугай-Гус[18] моряков обратился в Шугус, а на последних изданиях пятиверстки появилось новое название Чугуш, а некоторые черкесские пастухи называют его еще Абаго, Тыбга и Дзитаку[19], а следовало бы ее назвать горой Александра II, а другую — горой Михаила, а третью — горой святых Константина и Елены»[20].
Ехать дальше, как говорится, некуда! Какое счастье, что «топографы, землемеры и туристы», обруганные Старком, все же «силились разыскать точные названия» и что краснополянские горы обошлись без императорских, великокняжеских и святых имен!
* * *
Огромной эпопеей развернулась передо мной борьба за Западный Кавказ.
Более полувека лилась здесь кровь. Более полувека свободолюбивые горцы пытались отстоять свою независимость — и не отстояли. Но их поражение было вместе с тем и поражением нескольких соседних и дальних держав — любителей «воевать чужими руками», использовавших борьбу горцев в своих корыстных целях.
Россия овладела Кавказом. Конечно, это было завоевание, и завоевателем оказалась страна с деспотическим самодержавным строем. Но в то же время, хоть и дорогой ценой, горы были избавлены от угрозы завоевания турками и персами, от перспектив прямого или косвенного порабощения державами Запада.
То, что власть над Кавказом оказалась в единых руках, хоть это и были жандармские руки поработителя, уже тогда помогало преодолению политической и хозяйственной раздробленности горских народов.
Россия и в то глухое время обладала более высокой культурой, чем Турция и Персия. Общение с этой культурой поднимало и материальную и духовную жизнь народов Кавказа. Русские принесли сюда не только гнет, но и свет — слово Пушкина и Лермонтова, Толстого и Горького, свет большой науки.
Факты, с которыми я знакомился в библиотеке, изучая историю Красной Поляны, почему-то не упоминались ни в одном путеводителе, не встречались мне и в других новых книгах о побережье. Возможно, что черноморским краеведам и не все это было известно. А разве не интересно людям, знакомящимся с Красной Поляной, представить себе, какие драматические события разворачивались здесь не в таком уж далеком прошлом?
Ведь именно вокруг Поляны концентрически сужалось кольцо всех этих событий, начиная с бедствий Береговой линии и похода Торнау и кончая встречей на ней четырех армий. Начало одного из важнейших этапов многолетней войны и ее завершение связаны с именем Красной Поляны.
Я углублялся в материалы, и у меня в голове складывались все новые и новые планы моих будущих бесед с туристами. Я пойду на Псеашхо и расскажу им, что это - путь Торнау, что здесь проходил Мало-Лабинский отряд на поляну Кбаадэ. Что долина Псоу — место последнего сопротивления горцев Шатилову, а имя Чугуш — предмет монархических возмущений Старка. И все горы вокруг — арена эпических событий прошлого...
Сначала я изучал пространство Западного Кавказа. Теперь он предстал передо мной еще в одном измерении — во времени — и стал еще ближе, понятнее. Разве не более дорогими становятся все эти лучезарные пляжи Черноморья, все кручи, леса, реки, когда знаешь его прошлое? Не только для меня. И другие посетители этого края, познав минувшее, будут лишь сильнее ценить и любить его землю.
Пройти все тропы — в чащах, в глубях лет,
Всю высь и даль запомнить и обрамить.
Срастись с землей, понять в ней каждый след
И ощутить, и чтить как свой обет:
Я сам—земли родной глаза и память.
Приручение хребта Ачишхо
Первые осечки
Сочи на этот раз оживленнее: леса строек, рытвины и котлованы, спрямляется береговое шоссе, создастся комфортабельная автострада. И снова автобус в Поляну — но теперь я гляжу на весь путь по-хозяйски: знаю названия селений — Первинка, Молдовка, Казачий Брод. Знаю, что не случайно шоссе забирает левее на водораздельный кряж: это объезд нижнего ущелья Мзымты — Ахштырской теснины. Вон она, эта дикая поперечная расселина в первой от моря продольной горной гряде. А жаль, что шоссе прошло не по ней — туристы увидели бы уголок, по красоте мало уступающий Ахцу!
Радуюсь, что легко опознаю на местности многое из того, о чем читал в книгах или изучал по картам.
Вот под пологом леса мелькают узенькие деревца с кремово-розоватыми стволами и мелкокожистой листвой. Это самшит, знаменитая «кавказская пальма». Тороплюсь рассказать об этом соседям — по виду туристам, едущим к нам на турбазу,— удобный случай показать им уже в пути то, о чем завтра придется упоминать в беседе на базе.
— Самшит узок и мелок не потому, что хил. Медленность роста возмещается редкой твердостью и прочностью его древесины. Он так тяжел, что тонет в воде. Из самшита изготовляют подшипники, ткацкие челноки, клише… Больше пяти миллионов пудов самшитовой древесины было вывезено из Абхазии за границу в царское время всего за полвека...
У петли перед подъемом к Голицынке шофер останавливает автобус и предлагает прогуляться. Я рад и смущен: меня уже принимают за экскурсовода, а я этой тропки не знаю. По счастью, все вокруг так зелено, так ново, что все лишь любуются и ни о чем не спрашивают. Мой престиж сохранен.
Метров двести тропы, и мы над обрывами Ахштырской расселины.
Известняковые кручи, где-то под ногами неведомые пещеры. Излучины Мзымты видны вплоть до моря. Какая прелесть в двух шагах от торной дороги! А многие в автомобилях мчат мимо и не знают об этом. Как просто было бы подвести шоссе к самому обрыву.
Перед въездом в Ахцу находится новый повод выступить в роли гида: слева от нас остаются развалины Свято-Троицкого монастыря. К рассказу об этом прислушиваются не только туристы, но и другие пассажиры, видимо, местные жители. Возможно, и они не все знают, что монастырь основан в 1902 году староафонским отцом Маркианом. Он поселил здесь, недалеко от недавно построенной дороги человек тридцать монахов. Монастыри всегда строились на новых землях и не только были духовными центрами, но и имели оборонное значение. Царская резиденция в Красной Поляне так и не образовалась, а монастырь остался, как остались в Поляне многие люди, строившие дорогу. Монахи обживали новое место, обрабатывали землю, разводили сады, устраивали пасеки. Со временем, из-за войн и революций, монастырская жизнь заглохла и монастырь закрылся.
Но вот и ущелье. Как приятно говорить о его природе и истории, когда находишься вместе со слушателями в самой теснине! За рассказами о строительстве дороги ловлю себя на том, что не сразу замечаю новую для меня июньскую красоту и свежесть ущелья — зелень на его кручах буквально облита белой пеной цветущего жасмина.
Кто-то из пассажиров показывает вверх на отвесы:
— Вон, вон!
Что там? Где? Говорят о каких-то ломах. Да, я тоже читал, что на скалах на большой высоте над шоссе рабочими были оставлены два лома. Одни авторы утверждали, что это было сделано напоказ: дескать, вот над какой высью и кручей люди трудились. По другим объяснениям, ломы остались в скалах потому, что рабочие сорвались в пропасть.
Я это помню, но — первый конфуз — на быстром ходу машины сам не могу рассмотреть ломов. Где уж показывать их спутникам! Зато скоро туннель, и я повторяю рассказы Энгеля о фостиковском походе и о схватке в ущелье Ахцу. Ведь именно здесь у памятника и липы-плахи разыгралась трагедия гибели двадцати восьми красноармейцев.
Неожиданно местный житель, сидящий рядом с шофером, словно обливает меня ушатом холодной воды.
— Неправильно, товарищ, ты говоришь. Хвостиков не только с Псеашхо шел, а двумя перевалами сразу — часть с Псеашхо, а часть с Аишха. У него было двадцать тысяч, а в Поляне стоял только батальон красных, да и у того первую заставу — целую роту — белые захватили в Эстонке. И неверно, что от Поляны до ущелья без боя отступили. У Девичьих Слез[21] дали бой.
Второй бой дали у Кепши, тут много потеряли пленными. Никакого обхода с предательством не было. Просто белые часть перестреляли за туннелем, а часть порубили выше туннеля — на липе. И было их не двадцать восемь, а тридцать семь человек, а спасся тридцать восьмой, Гусев. Он к нам на Кепшу приполз, мы его лечили и прятали...
Это уже похуже, чем не заметить двух ломов.
Я сконфуженно бормочу благодарность, пытаюсь узнать фамилию нежданного оппонента, ссылаюсь, что черпал сведения из рукописи краеведа Берсенева. Но житель Кепши даже не удостаивает меня ответом.
Забегая вперед, скажу, что вечером я поведал об этом казусе Энгелю, и он меня успокоил: по его мнению, в цифрах опровергавший, быть может, и был прав, что же касается предательства, то, вероятно, не случайно именно житель Кепши отрицал его: там могут жить люди, связанные с этим делом и до сих пор заметающие следы. Но все это я узнал лишь вечером; а пока — каково сидеть, поперхнувшись, не раскрывая рта, и не говорить соседям ни о том, что проехали эту самую Кепшу, ни о Девичьих Слезах (их показывает сам шофер), ни даже о Греческом мостике...
Временами в просветах между ближними лесными хребтами появляются высокие горы. Среди них я узнаю лишь трапецию и пирамиду Псеашхо — они, как и осенью, сверкают снегами. А что это за гора с плоской луговой вершиной высовывается справа? Меня спрашивают, но я не знаю. Обращаются еще к одному местному жителю (опровергший меня пассажир сошел в Кепше). Этот уверенно и даже несколько пренебрежительно говорит:
— То Аибга.
Что? Эта тупая лысая вершина — Аибга? Пятиглавая краснополянская красавица? Не смею ни возразить, ни высказать недоверие. А вдруг и действительно отсюда Аибга выглядит так неказисто?
Нет, даже хорошо, что столькими неудачами встречает меня сегодня Поляна! Новичку, еще так мало знающему район, грозила опасность зазнаться, удовлетвориться дешевыми успехами Клеопатры Васильевны. А нужно еще многому учиться, разузнавать, сопоставлять.
И кто бы он ни был, сегодняшний критик из местных жителей, нужно использовать и такой источник сведений об истории края.
Собиновская башня
Энгель встречает меня деловой, озабоченный и буквально забрасывает рекомендациями и поручениями. Его база в прорыве, прошлогодние экскурсоводы разбежались, Нет и славной Нины — она переехала куда-то в Ростов, и Энгель потерял ее из виду.
Обязанности методиста: вести вступительные беседы, организовывать дальние походы самодеятельных туристов, управлять штатом экскурсоводов (которых нет!) и проводников, пополнять туркабинет коллекциями, схемами, описаниями маршрутов...
Что ж, это мне по душе. Только не буду ли я ежедневно прикован к базе, и не выйдет ли так, что опять не придется увидеть ни Кардывача. ни Рицы? И как справляться без таких ботаников, как водивший меня на Ачишхо Георгий Владимирович или Кожевников? Кто будет сопровождать группы на Ачишхо? Фемистокл, у которого «дальше никакой красота нет»? Разве можно допустить, чтобы люди недополучали стольких удовольствий, ходили, не обогащаясь знаниями? Нет. База должна работать с прежней славой.
Между делом решаю вопрос, где мне жить. Хотелось поселиться на даче «Чайка», но теперь она уже не принадлежит турбазе. Дачу заняла контора изыскателей Гидроэлектропроекта (строительство электростанции на Мзымте становилось реальностью).
Мне давно нравилась трехэтажная белая дача с черной готической крышей, когда-то принадлежавшая артисту Собинову. Ее так и называли «Собиновка».
Великий артист побывал в Красной Поляне незадолго перед Первой мировой войной и полюбил этот уголок. В 1914—1915 годах и была выстроена для него эта поэтическая вилла с башней. Подобно Охотничьему дворцу, она прилепилась, как на балконе, в выемке крутого склона на отроге Ачишхо. Можно представить себе, как красиво и свободно мог литься голос певца с террас этой дачи над тихой Поляной...
Но Энгель берёг комнатки Собиновки на случай приезда каких-либо почетных гостей. Впрочем, у дачи есть еще башня, образующая в сущности ее четвертый этаж.
Прошу у Энгеля разрешения жить в этой чудесной скворечнице. Он улыбается:
— Голубчик, но ведь там нет двери. Башня не запирается.
— Да так ли для меня это важно?
Поднимаюсь по деревянной лесенке. Просторная комната с окнами на все четыре стороны. Четыре окна — четыре дивных картины. Там сияют еще не стаявшими снегами Аишхи, тут Аибга, рядом вся Поляна и вид вниз по Мзымте к Ахцу. Это же наслаждение жить здесь, в полном смысле слова над Красной Поляной!
Переехал и чудесно зажил в башне без дверей и замков. И никто не обидел меня, не обманул... Только облака навещали Собиновку без спроса. Сколько раз, просыпаясь на рассвете, когда Поляну охватывало прилегшее в долине на ночь облачко, я ловил руками космы тумана, заглядывавшие прямо в окна и падавшие росой на подушку.
Кольцевые маршруты
Первое, что мне захотелось изменить в прежней туристической практике, — это все прогулочные маршруты превратить в кольцевые.
На пути туда и обратно туристы не должны ни километра идти по одной и той же дороге. Отправляясь на экскурсии по ближайшим маршрутам, включаю в поиски троп самих подопечных. Веду их на Греческий мостик, а при возвращении, не скрывая, что сам недавно в этих местах, приглашаю свернуть на какую-нибудь тропку, чтобы разведать новый, более интересный путь.
Нередко мои спутники так увлекались поисками, что чувствовали себя чуть ли не землепроходцами, прокладывающими пути в неведомых странах, хотя все это и происходило в ближайших окрестностях Красной Поляны.
Почему мы водили на Греческий мостик и туда и обратно по пыльному шоссе? Ведь от «Чайки» можно спускаться живописной тропкой вдоль Бешенки. Эта своенравная речонка пенится, над ней смыкаются купы деревьев, образуя зеленый туннель. Путь на километр короче, а насколько приятнее! И как хороши еще одни пороги на Мзымте, там, где вода Бешенки, словно спрыгивая с трамплина, образует устьевые каскады!
А экскурсия по самой Красной Поляне? Энгель любил заканчивать ее выше «Чайки», на кругозоре у дачи Кулаковка. Но водил он экскурсантов к этому кругозору улицами. А насколько живее, интереснее другой путь! От базы — по Дворцовому ручью. За школой мост через Бешенку, и уже вне поселка — чудесная карнизная дорога по лесистому склону отрога Ачишхо. С нее хороши и виды Красной Поляны и панорама Псеашхо. И совсем не заметен подъем. Спускаясь с кругозора к «Чайке», туристы всегда удивляются, что успели так высоко подняться.
С одной из групп устраиваю более дальний поиск по той же верхней косогорной дороге, но не спускаясь к Кулаковке. Это старинная, вероятно еще черкесская, дорога на Медовеевку. Держим путь к обособленной лесистой вершинке, что видна прямо из поселка. На маковке лес прорублен, и там установлен геодезистами триангуляционный знак. С седловины, обособившей вершинку, открывается долина речки Монашки, сестры нашей Бешенки. Все поймут, если и безыменную вершину с вышкой назвать горкой Монашкой.
На седловине бросаем торную дорогу и сворачиваем влево по хребтику. Пять минут хода по устлавшей гребень прошлогодней листве, и мы у треноги — именно такой широкий обзор и нужен геодезистам.
Как на ладони лежит вдалеке Красная Поляна. Вырос, словно вознесся, ансамбль обоих Псеашхо и луговых Аишха. А от всех пирамид Аибги осталась лишь одна, передняя, — это «торец» многоглавого хребта. Верх правой части пирамиды безлесный, светло-зеленый. Так вот какую лысую гору мы видели из автобуса! Хорошо, что я не оспаривал тогда пассажира, правильно назвавшего ее Аибгой.
Надо развить особую пространственную память и стереометрическое воображение, чтобы предугадывать, как может меняться облик одного и того же хребта, если смотреть на него с разных сторон. Луга, видные справа на Аибге, — это, видимо, уже тыльная сторона горы по отношению к Красной Поляне.
Милая горка Монашка! Как я полюбил этот ясный кругозор! Не мною он найден, расчистили его геодезисты. Но оценка его «полезности» для туристов — моя, и радость сотен людей, которые будут посещать его в последующие годы, всегда будет в какой-то мере и моей радостью. К тому же ведь это вершина, хоть маленькая, а все-таки вершина. Она доступна туристам любого возраста. Пожилые и даже сердечно больные люди пройдут сюда без труда и смогут испытать наслаждение — находиться над Красной Поляной, хотя бы на такой небольшой высоте.
Как бы посмотрев на себя со стороны, я вдруг ощутил себя... коллекционером!
Мало ли что любят коллекционировать люди — марки, спичечные коробки, монеты. В детстве я коллекционировал трамвайные билеты, потом более полезные предметы — растения, репродукции картин, портреты. А разве не правомерно «коллекционирование» не писанных маслом, а реально существующих живописных пейзажей? И разве не обязан я знать наперечет все панорамные точки, откуда так же хорошо или еще лучше видна полюбившаяся мне Поляна?
С плеча у Хомяковки... С Чайкинского кругозора под Кулаковкой... С Южного кругозора у метеостанции... Теперь с горки Монашки... Растет моя коллекция драгоценных, не втиснутых ни в какие рамки ландшафтов! И эта коллекция — не в подвалах скупого рыцаря и не у спекулянта для перепродажи. Вся она — людям, чтобы больше видели, лучше знали, полнее наслаждались. Как, наверное, хороша Красная Поляна при взгляде с Аибги? Не знать, не видеть такой картины — ведь это же растрата радости! Нет, я побываю на всех окружающих высотах, учту все бельведеры (бельведер — прекрасный вид), создам исчерпывающую их коллекцию и помогу тысячам туристов, не меньше чем устроитель художественного музея своим посетителям.
Без троп, хватаясь за стволы деревьев, спускаемся с вершины Монашки по направлению к Мзымте. Неплохая тренировка для туристов перед большими подъемами. Здесь можно испытать людей на отсев. Тех, кто запищит на этом спуске, не следует брать с собой и на Ачишхо.
На ногах съезжаем вниз по склону вместе с оползнями прошлогодней листвы. У некоторых ноги дрожат, приходится подавать руку — видимо, им не участвовать в восхождении на Ачишхо. Вскоре «сваливаемся» на карнизную тропку, которая выбегает к площадке над страшным отвесом. Мы оказались высоко над шоссе (слышим гудки машин). В бездне под нами Мзымта и Греческий мостик. Вот и еще один эффектный пейзаж для моей коллекции.
Теперь уж без тропы не спустишься. Подчиняемся тропке, и вскоре она выводит нас в обход отвеса к знакомому изгибу шоссе.
Итак, разведан большой круговой маршрут по окрестностям. Красной Поляны. Часть его — от базы к Охотничьему дворцу и спуск в Поляну — известна мне еще с первого сезона. Теперь я знаю, что его стоит продлить: путь к горке Монашке, спуск в лоб к Греческому мостику и возврат в поселок по Бешенке. Большой путь. Старикам он, пожалуй, не под силу, а молодые туристы прошагают по нему с удовольствием.
Как приятно сознавать, что теперь не я подчинен ранее разработанным маршрутам, а сам намечаю, совершенствую, сам варьирую и комбинирую их!
На базу прибывают так называемые радиальные туристы. У них путевки на десять дней, чтобы совершать экскурсии по радиусам от базы. Но многие из них рассматривают базу как дом отдыха и не собираются ни в какие походы. Так напомним им, что они все же туристы! Ведь даже самым малоподвижным из них доступны такие близкие и несложные маршруты.
Пробую отправлять в подобные прогулки туристов одних, без сопровождения, дав им лишь беглые наброски — кроки пути. Первые же такие попытки привели к прекрасным результатам. Люди возвращались не только довольные виденным, но и гордые тем, что самостоятельно ориентировались в пути. Это повлекло за собой далеко идущие последствия.
Легкие азбучные маршруты заражали людей туризмом. После первого самостоятельного путешествия они обычно просили дать им кроки других направлений. Раззадоренные первыми успехами, решались с чертежами в руках идти даже на Ачишхо и Псеашхо.
Заочный гид
Я почувствовал, что, инструктируя таким образом самостоятельно идущие группы, могу и один, без экскурсоводов, справиться с множеством туристов.
Заочное вождение экскурсий! Это было что-то новое и с первых же шагов приносило неплохие плоды. Попробую посылать людей и выше в горы. Если, не имея никакого опыта, нахожу дорогу в горах я сам, то почему ее не найдут проинструктированные мною туристы? Ведь они будут смотреть на все как бы моими глазами!
Сказано — сделано! При первом же в этом сезоне подъеме на еще седой от раннелетнего снега Ачишхо начинаю глазомерную съемку тропы. Слежу за приметами и ориентирами, за всем, что может смутить экскурсантов. Моя собственная неопытность в туризме, пожалуй, даже помогает мне легко представить себе их сомнения. После моста через Бешенку следует держаться правых троп. Наношу на чертеж два опасных развилка, Сосновую скалу, жердочки двух переправ через Бешенку. Изображаю все извивы тропы, прослеживаю все спрямления. Вот и первый карниз с широким видом на Аибгу, Ахаг и Поляну. Так и пишу на схеме: вид на Ахаг. Полянка с камнем, лес с «лебедиными шеями»... На верхних полянах правые тропы, особенно заманчивые на спуске. Здесь ставлю запретительный знак: не сворачивать — ведь я еще и сам не знаю, куда они ведут. Озерцо, метеостанция. Наношу на чертеж кругозоры. Почему они не имеют названий? Нужно навести порядок в хозяйстве! Договариваюсь с метеорологами (живут какие-то новые старички супруги), что будем впредь именовать обе их вершинки Северным и Южным кругозорами. У Южного подписываю: вид на Аибгу, Поляну и море; у Северного — на Чугуш и на Фишт с Оштеном...
Чертеж готов! На обратном пути проверяю себя, кое-что поправляю. Завтра с таким же листком в руках пущу сюда первую группу туристов.
Вечером, несмотря на усталость, облюбовываю симпатичную супружескую пару, уже ходившую со мною с Монашки по трудному спуску, и уговариваю их идти на Ачишхо без сопровождения. Наизусть черчу кроки, предупреждаю о запрещенных развилках, и туристы, вначале было колебавшиеся, соглашаются. Им сообщены и имена вершин, и названия деревьев и кустарников, и сведения о лавинах. Я буду как бы незримо сопровождать людей в пути и даже заочно обогащать путешественников познавательным материалом.
Выписываю у Энгеля продукты (он сначала сомневается — отпускать ли? — приходится и его уговаривать), заказываю кухне оставить на вечер обед, выправляю пропуск в заповедник, утром сам бужу, тороплю и не без волнения отправляю супругов в путь.
День провожу за оборудованием туркабинета: прибиваю плитки из сланца, пишу плакат с перечнем экскурсионных объектов, составляю глазомерный план Красной Поляны с трассами ближних маршрутов, а мысль то и дело устремляется к людям, которые никогда не бывали в горах и идут по заповедному лесу на высокий хребет с одной моей бумажкой в руках. Найдут ли? Вернутся ли? Не случится ли чего с ними? День ясный, и даже по вечно мокрому Ачишхо ползают только разрозненные перемежающиеся облака.
На шумной веранде столовой ужин. За столами только что приехавшая группа радиальников, уже знающая, что двое отпущены в горы без проводника, с одним чертежиком. И когда появляются эти двое — веселые, бодрые, светящиеся от полученных впечатлений, всем становится ясно — это они, с Ачишхо. На веранде вспыхивают аплодисменты.
Путешественники тут же рассказывают, что видели, где шли.
— Как все совпадало с планом! Нас как за руку провели,— говорили они,— мы все поняли, все увидели.
Результат превзошел мои ожидания. Радиальники, которые еще сегодня считали, что приехали на десять дней в «дом отдыха» и не помышляли ни о каких восхождениях, выражают бурное желание завтра же отправиться на Ачишхо и, конечно, самостоятельно.
Наутро группа уходит. Я снова волнуюсь: тогда было двое, а сейчас в горах без проводника сразу пятнадцать человек! Но вечером все повторяется. За ужином очередная партия приехавших видит, как пятнадцать туристов возвращаются с Ачишхо с песней и — везет же людям — сообщают, что только что на спуске повстречали медведя!
На базе создается особая атмосфера: прибывающие сами тянутся в горы, и вскоре я чувствую, что непозволительно мало знаю. Гости того и гляди потребуют кроки и на другие хребты. Значит, скорее искать, разведывать новые тропы!
Урок недозволенного
Прежде всего надо закончить покорение Ачишхо — ведь и на этом ближайшем хребте я знаю всего один стандартный маршрут.
В конце июня поднимаюсь на Ачишхо с группой экскурсоводов из Сочи. Собратья по работе — с ними надо делиться всем, что знаешь. Привез их сам Лев Николаевич Берсенев, сочинский краевед. Это участник гражданской войны (все тело в убедительных шрамах), друг Николая Островского. Берсеневский труд о Поляне я читал в позапрошлом году еще в рукописи, а год назад он вышел отдельной книжкой. Теперь сам автор присутствует на моей беседе о Поляне, слушает с интересом и недоверием: много нового, такого, чего не знают сочинские краеведы.
Берсенев старый охотник. Не удивительно поэтому, что он указывает мне на некоторые неточности в моем рассказе о животных заповедника. Поправляет кое-что в сообщаемых мной сведениях о гражданской войне на Кавказе — ведь он живой свидетель и участник этих событий. Но по истории Черкесии и особенно поляны Кбаадэ мне есть что возразить на его замечания. Спорим прямо при слушателях — сочинским экскурсоводам это тоже полезно. Показываю свои конспекты статей Торнау, Духовского, Старка. Берсенев набрасывается на них, жадно делает выписки...
Утро хмурое, и значительная часть прибывших уклоняется от похода. Иду с немногими. У Берсенева далеко зашедший туберкулез, этот человек уже отходил по высоким горам.
Теперь, когда в памяти больше тридцати подъемов на Ачишхо, трудно вспомнить, при каком восхождении что случалось, какая была погода, сколько радостей приносили кругозоры, как портили или как украшали их облака, наконец, какие когда были спутники. А спутники бывали разные: то восторженные, восприимчивые к окружающей их красоте, то угрюмые, раздосадованные тем, что полезли «на эту проклятую гору». Чаще так думали «туристы поневоле»: под видом путевок в дом отдыха людей премировали путевками на радиальные маршруты турбаз. Общий дух восхождений заражал и таких «туристов», но бывало, что премированный шел вместе с другими в горы, пыхтя и кряхтя, а на привалах отдувался и ворчал:
— Вот это наградили! Самим бы им такую премию!
Бывали туристы и такого узкоспортивного склада, которых интересовали только километраж, метраж, темп ходьбы и которые были безразличны к достоинствам пейзажей и к загадкам природы. Такими оказались и некоторые гости-экскурсоводы. Мой план разведывать с ними вместе новые тропы их совсем не увлек. Невольно думалось: какие же они краеведы? Чем они могут заинтересовать, увлечь своих экскурсантов, если сами ничем не интересуются, ничему не удивляются. Механизированные манекены со счетчиками метража на ногах. Пришлось опять ограничиться той же дорогой. Нам не повезло — на гребне стлался туман. К счастью, большинство спутников решили уже от метеостанции вернуться на базу, и я лишь с тремя более живыми и интересующимися ребятами пошел дальше. Ведь водопады хороши и в тумане.
Упорство наше было вознаграждено. Водопады в начале лета полноводны и шумны. Полюбовались нижними каскадами, поднимаемся к вышележащей ступени.
Рушащаяся пенная вода — как она бодрит, как поднимает настроение, снимает усталость. Хочется что-то совершить, куда-то подняться, чего-то достичь...
Оставляю спутников над обрывом, ведущим к нижним водопадам, и беру на подъем по покатому снежнику — захотелось взобраться хоть немного повыше. Снег плотный, ячеистый — из ячеек получается что-то вроде ступенек. Но дальше склон становится круче, шагаю менее уверенно и, наконец, взглянув вниз, чувствую, что мне страшно даже стоять, а что падать с такой высоты и вовсе не годится. Снежник идет мимо стоящих сбоку спутников и выходит внизу прямо на уступ, с которого свергается нижний водопад. Понимаю, что сделал ошибку: полез без охранения по такому крутому снегу. У альпинистов это наверняка возбраняется. Полез, забыв свое же правило: прежде, чем влезать на склон, оцени, можно ли с него слезть!
Сделал попытку спуститься шага на три — нет, не могу. Ноги дрожат, скользят, совсем как у моих недавних подопечных на тренировочном спуске с Монашки. Спутники снизу видят, что я замешкался, и весело кричат:
— Скатывайся прямо к нам!
Легко им говорить «скатывайся». От крутизны кружится голова, а обрыв, которым заканчивается снежник, не обещает ничего хорошего: никакой лыжник не захочет прыгнуть с такого трамплина. Но получается так, что буквально через несколько секунд после повторного приглашения «скатиться» я поскользнулся и упал на бок. Беспомощно царапаю руками жесткий бугорчатый снег и чувствую, что уже качусь ногами вниз, увлекаемый неодолимой силой, — пять, десять, пятнадцать метров — все быстрее, быстрее. Надо удержаться во что бы то ни стало! Прижимаюсь локтем к снегу, но это плотный зернистый фирн, шершавый, как наждак, он до боли обжигает кожу. Сейчас я стремительно промчусь мимо моих спутников, стоящих рядом со снежником. Но они, цепочкой держась за руки, выбегают на снег, и один из них, придерживаемый другими, падает на меня, больно прижимая тело к обледеневшему фирну. Встаю пошатываясь, спутники смеются, но я лишь напряженно улыбаюсь. Рукава у меня засучены. Правая рука от кисти до локтя — сплошная ссадина, горит как ошпаренная.
Товарищи, оказывается, даже не знали, что я упал нечаянно. Им показалось, что просто я сразу исполнил их приглашение «скатиться», и они, спокойно страхуя друг друга, перехватили меня «в полете», после того как я промчался уже около тридцати метров. Правда, темп моего падения напугал и их самих. Но только теперь по моим ссадинам они увидели, что дело было нешуточное.
Я не удержался и прошел вниз по уже более пологому снежнику к водопадному обрыву, где фирн оканчивался. Отвес метров в сорок был головокружителен. Меня даже замутило от запоздалого страха. Имею ли я право посылать туристов одних в горы, если еще сам способен делать подобные глупости?
Ачишхо с Цейлоном
К веранде турбазы подошел по-полевому просто и собранно одетый человек с обветренно-загорелым мужественным лицом и отрекомендовался:
— Профессор Пузанов, зоолог. Только что пересек заповедник по Главному маршруту. Лошадей и груз оставил у конторы Южного отдела, а остановиться хотел бы у вас на базе.
Я был еще достаточно далек от естественных наук и ведающих ими авторитетов. Поэтому и не предполагал, что передо мною один из виднейших зоогеографов страны, известный путешественник, по книгам которого мне предстоит учиться. С нормальным гостеприимством дежурного «хозяина гостиницы» я «обслужил» гостя рядом советов, отвел в регистратуру, представил Энгелю, проводил в отдельную комнату на Собиновке и на прощание даже предложил свои консультации по району. Профессор деликатно отказался, но зато согласился участвовать в ближайшем подъеме на Ачишхо.
На этот раз мне повезло. Ивану Ивановичу Пузанову хотелось провести на гребне хребта ночь, чтобы затем располагать целым днем для коллекционирования птиц на горных лугах (право «научного отстрела» было дано ему заповедником).
Вышли после обеда, когда гора уже нахлобучила на свои лбы густейшие облака. Я уверенно обещал профессору, что к вечеру тучи уйдут, и мы будем вознаграждены панорамами заката... Правда, я и сам еще не был вечером на Ачишхо, но знал, что так обычно бывает, а значит, должно быть и в этот раз. С нами шел юноша-коллектор, стрелявший зоологу птиц, и еще один турист, по фамилии Петюнин, сухой и постный блондин в пенсне, назвавший себя преподавателем географии.
Уже вскоре после Сосновой скалы мы погрузились в скользкий туман. Ни одна панорама не окрылила нас на подъеме. Петюнин начал ворчать, зачем и для чего мы идем. На полянке с камнем я напряг все свои способности, чтобы поярче рассказать, как замечательна при ясной погоде открывающаяся отсюда перспектива. Петюнин несколько раз вступал со мною в спор, заявляя, что высотные зоны леса должны сменять одна другую не на тех отметках, которые называл я, а на тех, которые он запомнил из учебника. Профессор вступился за меня и пояснил, что цифры высот зон могут меняться на различных склонах — на южных, на припеке, подниматься выше, а на северных, теневых, спускаться ниже. Петюнин начал возражать и профессору, сварливо доказывая ему какими-то примерами из Альп и Гималаев, какова должна быть природа на Кавказе.
Я в те дни был еще далек и от страноведения, так что не мог судить, насколько справедливые вещи высказывал о столь дальних горах наш спутник: помню только, что Иван Иванович Пузанов очень терпеливо выслушивал нотации Петюнина и лишь изредка мягко ему возражал, про Альпы и Гималаи в частности.
О, как тоскливо и утомительно лезть в этой сырости — кажется, поневоле и не так разворчишься. Вот и верхние поляны с озерцами, вот метеостанция — а уже наступает вечер, без намека на закатные краски и панорамы, и туман в сумерках становится особенно тягостным, угнетающим, беспросветным.
Я просто в отчаянии, что мой чудесный Ачишхо, а с ним и я сам так скомпрометированы, и все еще пытаюсь внушить спутникам, как в действительности хорошо на этом хребте... Но тут не удерживается от ворчливой фразы и Иван Иванович:
— Все вы, экскурсоводы, такие — вас только и слушай. На какую вершину ни пойдешь — всегда так же вот красно обещают, а приходишь — и не видать ничего. Довелось мне на Цейлоне на Адамов пик подниматься, там тоже гиды были, сулили-сулили панорамы самые волшебные, а пришли и сидели вот в таком же тумане, как этот... Только представьте, как это обидно, Адамов пик — ведь один же раз в жизни...
Растерянный от неожиданности, спрашиваю:
— Это правда? Вы сами были на Цейлоне? (Надо вспомнить, какими небывалыми казались в тридцатых годах зарубежные экспедиции наших натуралистов, да еще в такие невероятные страны, как Цейлон.)
Уже совсем стемнело, когда облака стали исчезать, и нас наградила за все наше терпение дивная звездная ночь. Иван Иванович не захотел ночевать в здании метеостанции, и мы разложили костерок неподалеку от Северного кругозора.
Тут только я узнал, в каких дальних странах бывал этот человек. Как о простом и реальном рассказывал он о Малакке и Японии, Китае и Сингапуре, об Аравии и Египте, о своем путешествии в Судан.
— О такой провинции, как Европа, я уже и не говорю. Для натуралиста ее столицы и комфортабельные дороги с отелями давали несравненно меньше, чем эти азиатские и африканские страны.
Поучавший нас Петюнин, поняв наконец неуместность своих нравоучений, пожаловался на холод и отправился спать под крышу метеостанции. Мы остались с Иваном Ивановичем и его коллектором втроем у пылающего костра. Как сказки Шехерезады, звучали рассказы профессора о роскоши экваториальной природы, о ее лианах и пальмах, обезьянах и крокодилах. А для меня чудом был сам человек, который видел все это, реальный, живой путешественник (до того путешественники были для меня только книжными персонажами).
С особенным волнением Иван Иванович рассказал о прославленной талипотовой пальме Цейлона, о чудо-дереве, раз в жизни цветущем и после этого умирающем. С каким-то смущением профессор добавил:
— Об этом у меня даже стихи написаны...
И он прочитал свой сонет о «красе всех пальм цейлонских — талипоте».
— Так, значит, вы еще и поэт!
Этот человек все более вырастал в моих глазах. Какое же это счастье — столько объездить и так сочетать в себе страсть к науке, путешествиям и искусству... Столько видеть и уметь об этом поведать людям! Иван Иванович рассказал, что писать стихи начал поздно, но с большим увлечением, что решающее влияние на него оказал в этом отношении крымский поэт Волошин...
Долго, долго, чуть не до рассвета просидели мы у костра, читая друг другу стихи — и свои и чужие.
В остром холоде ночи весело трещал костерок, разрывая тьму. Небо сияло мириадами искр, пылью Млечного Пути, крупными гвоздями ковша Медведицы... По двум передним «гвоздям» легко отыскивалась Полярная звезда. Глядя на нее, Иван Иванович сказал:
— А на Цейлоне она лежит на самом горизонте, так что из-за дымки ее и не разглядишь...
Этот человек видел места, где даже небо, наше северное небо, как бы опрокинуто набок, так что и Полярная звезда, над полюсом красующаяся в зените, укладывается на горизонт... Значит, реальны, достижимы и не просто формально занимают место в учебниках эти несбыточно далекие страны...
Ачишхо в петле
Наутро, взбодренные холодом, проспав всего каких-нибудь три-четыре часа, мы чувствовали себя окрыленными, сильными, легкими на подъем. А холодная ночь у костра с рассказами о жарких странах и пальмах, со стихами Волошина и самого Пузанова уже сейчас становилась словно приснившейся, невероятной.
Петюнин, ночевавший под крышей, вышел, чертыхаясь и ворча. Он и в комнате не мог спать, ему было одновременно и холодно и душно.
Утро в горах. Мое первое утро на гребне хребта. Сколько в нем обновляющей свежести! Как чеканны все грани вершин, как росисты луга, каким безграничным выглядит вставшее, кажется выше всякого горизонта, море...
Позавтракав у костра, идем к водопадам. Берсенев меня еще на базе раздразнил рассказом о том, что, переночевав на метеостанции, можно успеть обойти Ачишхо вкруговую, с заходом на главную его вершину и со спуском через западную часть хребта, мимо так называемых Греческих балаганов. Теперь это можно было осуществить.
Уже через час мы были у водопадов и начали подниматься левее верхних каскадов. Коварный снежник, по которому я когда-то падал, оставили справа от себя — нашли в рододендронах подобие тропки и вскоре вышли над водопадными отвесами. Оказалось, что мы попали еще не на самый верхний этаж ступенчатых верховьев Ачипсе. Новая пологая ступень ее днища была ограждена сзади столь же крутой стеной отвесов. С них речка низвергалась еще одним водопадом. Значит, две группы водопадов, которые я посещал до сих пор, нужно считать не нижними и верхними, а нижними и средними, верхним же можно называть только этот одинокий каскад.
Так начались открытия. Не будем бояться этого громкого слова. Конечно, я знал, что окружающие горы давно открыты, нанесены на подробные карты. Даже на дореволюционной одноверстке, наверное, можно отыскать и пересчитать все эти водопадные уступы.
И все же здесь начинались мои собственные поиски, открытия для себя, которые я старался скорое превратить в радость для других. Каждый пик, кругозор, водопад, самостоятельно мною найденный или хотя бы только оцененный в качестве туристского объекта, был награждающей находкой, вырастал в своей ценности, приносил счастье мне и обещал приносить его многим...
На площадке ниже каскада почему-то стоит палатка. В ней два медовеевских пастуха, рядом стадо овец. Оказывается, на этой окраине заповедника разрешен выпас.
Ачишхо и в прошлом служил для выпаса скота медовеевцев и даже назывался у черкесов «Медозюи-Кушх» (пастбище медозюев).
Поднимаемся еще на одну ступень. Над одиноким каскадом расположен крутостенный амфитеатр с плоским днищем и осыпями под скалистыми склонами. Вознесенная к небу скальная чаша — мир таинственного уединения, торжественного и сурового. В конце июня цирк был еще весь полон снега. Снежники несколькими полотнищами спускались к «арене» цирка по склонам, сходясь на ней в едином снежном пятне. Отсюда и рождается Ачипсе. С днища чаши совсем нетрудно подняться на зубцы главных вершин Ачишхо. Жаль только, что вокруг них уже толкутся космы рождающихся туманов.
Где же мы находимся? Пожалуй, можно попробовать определиться но вершинам хребта. Перед нами тыльная по отношению к Красной Поляне сторона Ачишхо. Значит, видные из Поляны зубцы этого хребта можно пересчитать отсюда в обратном порядке.
Вот перед нами Зуб, он кажется вторым слева, если смотреть из Поляны. Правее него для нас та вершина, что выглядит из Поляны самой левой. Но разве это вершина? Это же плечевидный выступ, а хребет уходит под прямым углом, удаляясь от Красной Поляны, и при этом продолжает еще подниматься. Следовательно, из Поляны и не видна главная вершина Ачишхо, она спрятана сзади за этим плечом! А мы-то снизу показывали левую горку как вершину!
Хорошо, что я в этом вовремя разобрался. Иначе не знаю, выбрались ли бы мы благополучно из своего кругового рейда.
Взбираемся на гребень. Внизу впереди уже сплошные облака, но ощущение высоты и вероятной огромности кругозора остается. Под нами страшные отвесы, зловеще уходящие в густую толчею клочьев тумана. Осторожно шагаем вдоль обрыва.
Но что это? Слева отвес, а справа от наших ног зияет глубокая длинная трещина всего сантиметров сорок шириной. Значит... Значит, весь этот край хребта, как говорят геоморфологи, отседает вдоль трещины и вот-вот оборвется многотонной глыбищей. Скорее от края! Ведь наши шаги могут оказаться тем малым толчком, который только и нужен, чтобы висящая глыба оторвалась. Насколько же надо быть внимательным! Какие неожиданные опасности подстерегают туриста высоко в горах!
Над гребнем визгливо кричат черные птицы — альпийские галки. Время от времени раздаются выстрелы: коллектор добывает Ивану Ивановичу птиц — не только галок, но и горных тетеревов, выпархивающих из-под ног.
Легко поднимаемся на угловое колено хребта. Отсюда к уже упомянутой невидной из Красной Поляны вершине ведет участок гребня, такой пологий, что, кажется, по нему можно проехать на велосипеде. Впрочем, такое ощущение длится недолго. Ближе к пику на гребне начинается что-то странное: какой чудак натащил сюда столько каменьев? На высшей части гребня крупные камни лежат валом, грудами, словно их кто-то нарочно нагромоздил здесь друг на друга. И даже вершина неожиданно оказывается такою же кучей камней!
Иван Иванович поясняет, что именно так выглядят гребневые россыпи, то есть остатки самых стойких горных пород, уцелевших от разрушения. А более податливые, некогда связывавшие их частицы вымыты дождями, выдуты ветрами, унесены вниз по склонам. Значит, эти камни ниоткуда сюда не втащены! Это руины самой, в прошлом более высокой вершины, самого гребня. Хребет увенчан собственными развалинами!
Мы на вершине Ачишхо. Пусть туман скрывает дали — радует и чисто спортивное достижение: ведь мы не на каких-то буграх у метеостанции, куда обычно ходят туристы, а на самой макушке хребта!
Теперь предстояло выбирать спуск. Туманное месиво выглядело зловеще: как в нем нащупать тропу? Как обезопасить себя от внезапного выхода над обрывами? Спутники уже вознамерились было брать прямо с вершины на спуск, но я обеспокоился, что тогда мы выйдем не к Бешенке, а к Монашке или, что еще хуже, к Чвежипсе — ведь и ее истоки начинаются где-то тут же, у вершин Ачишхо.
Энгель рассказывал о туристах, решивших спуститься с Ачишхо без тропы: увидели внизу речку, да и предположили, что здесь каждая струя воды выведет к Мзымте. А речка-то оказалась Ачипсе, с руслом, лишенным троп, заваленная древоломом. Петлю в два десятка километров делает эта речка по непролазным дебрям, прежде чем впасть в Мзымту у Сланцевого рудника. Помаялись заблудившиеся немало. Лишь на третьи сутки их, голодных и оборванных, обнаружили в среднем течении Ачипсе наблюдатели заповедника, посланные на поиски. Четыре года спустя я сам пройду этот путь без троп, изучая речные террасы, и пойму, что значит «спуститься по первой попавшейся речке». А тогда, в 1934 году, налицо были только неопытность, предостережение Энгеля да воспоминание о блужданиях краснолицего позапрошлой осенью...
Итак, ни в коем случае не спускаться с первого попавшегося склона. Обострившимся (от ответственности, что ли?) пространственным чувством ощущаю, что нам нужно вернуться к плечу главной вершины, видимому из Поляны. Крупно шагаем по «велосипедному» гребню. Вот и плечо (гребень резко поворачивает влево к отседающей глыбище и Зубу). Стараюсь представить контур гребня, спускающегося по диагонали к горизонту, — линию, видную из Поляны. Надо держаться самого «конька» хребта, чтобы обойти страшные отвесы, зияющие слева. Ныряем в зловещий мутный туман.
Спуск без троп градусов под тридцать крутизны. Скользим, то и дело съезжаем, хватаясь за колючки. Неожиданно выясняется, что ворчливый Петюнин не способен без нашей помощи сделать ни шагу дальше. У него боязнь пространства, и он не может спускаться. Бедняга и не знал за собою этого недостатка, когда решался лезть в гору. Вдвоем с Иваном Ивановичем чуть не под руки стаскиваем его шаг за шагом по травянистому склону, сами едва удерживаясь на ногах.
Цветущий луг с анемонами и примулами не радует — сейчас он только мокр, скользок и неудобен для ходьбы. Но вот и коровьи следы. На такие кручи ходят пастись коровы? Пользуемся этим, чтобы подбодрить спутника. Он дрожит и сердится — боится, что мы заблудились, и от этого становится еще менее уверенным в себе. Мы понимаем, что это психоз, а ему не объяснишь.
Терпеливо, сотню за сотней метров сбрасываем высоту. Пожалуй, пора уже брать левее? Что за звон? Прислушиваемся. В густом молоке тумана что-то позвякивает влево и внизу от нас. Да это же колокольчики коров! Там стадо, а значит, близко и балаганы. Решительнее ныряем в зловещую муть. Минут через десять оказываемся у скалистого «когтя», который торчит на спускающемся коньке хребта. На седловине под Когтем развалины каменного коша, и тут же рядом, как привидение, выступает из тумана побрякивающая бубенчиком корова. Милая, путеводная ты наша звезда!
От развалин, конечно, есть уже тропка. Метров в трехстах под нами слышен лай собак и мычание коров. Еще полчаса мучаемся с Петюниным и входим в поселок из драночных домиков — это и есть Греческие балаганы. Спускаясь, мы пересекли границу заповедника — она проходит как раз через Коготь.
Странный жилой нагорный мир: дымят очаги, пахнет жареным луком, свежими сырами. И удивительно много людей. Видно, тут обитают совсем не одни пастухи. У хижин сидят покуривающие старики и занятые шитьем и вязаньем старухи, копошится детвора... Тихие скучноватые будни среди какого-то библейского умиротворения и, пожалуй, библейской же архаичности. Жители балаганов принимают нас почтительно: знают, что отыскать путь с вершины в тумане — дело не легкое.
Устраиваем привал, прежде всего чтобы успокоить и привести в равновесие Петюнина. Расспрашиваем жителей, чем они тут заняты. Узнаём, что пасут и доят коров, делают сыр, бьют масло.
— Для чего же у вас тут столько народу?
— А это для нас вроде курорта. Старики и дети на перевал, как на дачу, на все лето жить из Поляны переезжают. Отдыхать хорошо, воздух хороший.
— На какой перевал?
— Вот на этот.
Поселок стоял среди крутого склона на чуть более пологом уступе, и я не сразу понял, что русское слово «перевал» греки употребляют вовсе не в настоящем его значении. Для них это не перевальная точка дороги через хребет, а синоним любого пастбища, будь оно хоть на круче.
Дальше нас ведет сама вьючная тропа, где Петюнин шагает уже храбрее и даже решается спрямлять зигзаги. За какой-нибудь час выходим к сухому руслу притока Бешенки и вдоль него на уже знакомую мне главную дорогу Ачишхо. Психоз у Петюнина полностью прекратился — с нами идет вполне здоровый, лишь немного смущенный человек.
На базе рапортую Энгелю и Берсеневу, что круговой маршрут по Ачишхо пройден. Конечно, этот путь для однодневного похода труден, да и при ночлеге в горах доступен только более тренированным и умеющим ориентироваться туристам. У меня возникает поспешное заключение: если мы даже в тумане сумели найти спуск с вершины — насколько же проще спуститься с нее в ясную погоду, имея в руках кроки!
Профессор Пузанов вскоре уезжает, побывав еще (увы, уже без меня) на Аибге. Разве мог бы я поверить тогда, что через четверть века буду счастлив послать Ивану Ивановичу свою книжку с описанием моего собственного путешествия на Цейлон!
Тропа Хмелевского
Я давно, еще со времени блужданий краснолицего, слышал, что на склонах Аибги существует большой красивый водопад. Надо было его разыскать, что я и делал не раз при возвращении с очередными группами со Сланцевого рудника. Из первого поиска вернулся смущенный. Тропы отыскивались и терялись, а водопада не было. Зато с Аибги великолепно просматривались склоны противолежащего Ачишхо и прорезающая их долина Мельничного ручья. Спокойный лесистый хребет, не внушавший никаких опасений, в верховьях этого ручья вдруг обрывался большой грядой скал. Вот ведь над какими утесами рискуешь оказаться, спускаясь без тропы!
Неожиданно это наблюдение вскоре пригодилось. В один из ближайших вечеров работников базы срочно вызвали местные власти. В маленьком доме отдыха, приютившемся высоко над Красной Поляной, пропал одни из отдыхающих. Ушел куда-то утром и не вернулся. На его поиски брошены были наблюдатели заповедника, лесники, проводники и охотники. Из Сочи вызвали машину со служебными собаками.
Сидим с Энгелем и Берсеневым у председателя поселкового совета над картой. Вот отсюда гость вышел. Наверное, тоже пошел прогуляться «в горку». По кручам, сквозь густые кусты и лианы добрался до гребня, а гребень лесистый — никаких панорам. Начал спускаться, и вот тут-то...
И вот тут-то я чувствую, что мне открывается простой геометрический закон: человек, спускающийся без тропы, невольно стремится идти вниз по склону к ближайшему тальвегу (руслу). Тратить силы на подъем от дна лощины уже не хочется, и человек продолжает двигаться, подчиняясь руслу. А если оно ступенчато, перемежается с водопадными уступами? Тогда путешественник неминуемо повиснет над водопадами, а при попытке спуститься с них рискует разбиться или искалечиться.
Передо мною ясно встают виденные недавно отвесы в верховьях Мельничного ручья. К его же долине обращен склон, на котором уютно укрылся дом отдыха — невидная из Красной Поляны дача, бывшая Наумовка. Да, гость мог дойти и до гребня, а на спуске любой из отвершков долины Мельничного ручья должен был привести пропавшего именно к этим отвесам.
Энгель молчит в нерешительности. Берсеневу же такое предположение кажется убедительным, и именно сюда решают бросить основные силы ищущих. А я получаю задание подняться на Ачишхо и там с одним из метеорологов вести поиски сверху, с Эстонских полян. Досадно, что попадаю не на главное направление, но в этом есть и выигрыш: попутно я познакомлюсь с восточной частью хребта, с новым вариантом кругового маршрута по Ачишхо.
Со мной вызвались идти два молодых туриста. Быстро получаем продукты и медикаменты (мало ли в каком состоянии можно встретить пропавшего?) и, невзирая на вечернее время, идем на хребет. Ответственность задания придаст силы, и мы поднимаемся к метеостанции за два с половиной часа вместо обычных четырех. В сумерках осматриваем ближайшие к станции участки. Тут уж пришлось и покричать — в нарушение правил заповедника.
Мой второй вечер в горах. Но на этот раз нигде ни облачка. Во всю свою неизмеримую даль распласталась панорама. Меркнут глуби долин, а вершины еще продолжают сиять, словно сами излучают лиловый и розовый свет. Четкой чертой отделяется от неба море.
Переночевали у метеорологов. В три часа утра были уже на ногах. Наскоро перекусили и двинулись в путь. Нас охватил жгучий холод рассветных сумерек. Задание гласило: пройти до Эстонских полян, отыскать начало тропы, спускающейся прямо к Красной Поляне — к участку Хмелевского, и по пути при помощи поперечных прочесов просмотреть местность на километр влево от тропы.
С каким удовольствием на этот раз я пошел новой тропой — от соблазна сбиться на ее развилки сам столько раз предостерегал туристов. Вскоре все ветвления слились в одну большую тропу, промоченную «солнышками» — красными пятнами на зарубках (так в заповеднике метят экскурсионные пути, но этот почему-то был забыт проводниками).
Перелесками из гнутых буков, мимо невзрачных болотистых озерец и через ребристый скальный гребешок тропа вывела на привольные поляны, место, где когда-то были выпасы скота из Эстонки.
Кругозор с этих полян наградил нас всею ослепительностью солнечного восхода. При закате поочередно гасли, а теперь одна за другой вспыхивали в лучах солнца сначала самые высокие, потом более низкие вершины, а остатки мрака все глубже заползали в складки долин.
Луга пестрели ковром примул, генциан и причудливых белых подснежников[22] с длинными вычурно загнутыми лепестками, желто-коричневыми у сердцевины. А вот и еще цветок, не встречавшийся раньше: коричнево-лиловый бокальчик (виданное ли дело — коричневые цветы!), и все лепестки в бурых и желтых крапинках. Рябой цветок за это и прозван рябчиком. Пожалуй, приятнее латинское его название: фритиллярия.
Под уступом лугового плато нам открылось безыменное озеро, скромное, осененное ветвями совсем русских березок. Уголок, словно чудом перенесенный сюда с далекого севера, из аксаковских, из тургеневских мест. Отсюда, ответвляясь от тропы с «солнышками», и идет тропа на участок Хмелевского, одного из первых исследователей флоры и климата Красной Поляны. Будет справедливо назвать этим именем и озеро и тропу.
Теперь все внимание поискам.
Начало тропы, ныряющей с луговины на спуск в лес, находим по зарубке на опушке. Аукаемся, всматриваемся в следы. Иногда делаем петли влево, прочесывая лес.
Пологая дорожка неожиданно выводит к обрыву — невольно замираем. Не столько от его крутизны, сколько от глубины долины и прелести вида на совсем близкую, прямо у ног легшую Красную Поляну. Как до нее отсюда близко — не семь, а каких-нибудь три километра. Я уже уверен, что и Эстонские поляны, и поэтическое озерцо Хмелевского, и, наконец, эта осыпь с лучшим из всех мне известных видов Красной Поляны — всё это великолепные узловые точки будущего краткого кругового маршрута по Ачишхо.
Прощаемся с осыпью, пересекаем ручей, текущий к Бешенке, и начинаем крутой спуск по буковому лесу. Тропа завалена прошлогодней листвой, но ноги ее сами чувствуют. Местами помогают и заплывшие старые зарубки на стволах бука (здесь без «солнышек»). Делаем еще несколько петель влево, ломясь лесом без троп. Аукаемся — откликов нет.
Путь утомительный. Слишком прямолинейно, по самому коньку круто снижающегося отрога, проложена тропа. А подниматься здесь и еще того тяжелей. Рекомендовать такую трассу можно только для спуска.
Идем, все время ощущая под собою кручи — и справа и слева. Справа еще тенистый мир долины Бешенки, слева — другой мир — напоенные солнечным воздухом склоны, обращенные к Дворцовому ручью. На гребне начинают преобладать заросли крупной кавказской черники, дубняк и азалея — совсем как на спуске от дворца к Санаторной улице. Такая растительность обычна для нижних частей отрогов... Поселок все ближе, его присутствие уже чувствуется внизу впереди. Найти пропавшего больше нет шансов. Торопимся к базе узнать, не нужна ли наша помощь на каких-либо других направлениях.
Незадолго перед концом пути спуск нас дарит прощальным сюрпризом: на одном из плечей хребтика лес расступается, и перед нами открывается еще один, в моей коллекции, вероятно, уже десятый, вид Красной Поляны сверху. Как хорошо Поляна вписывается в рамы окружающих гор! Откровенная, доверчивая — вот я, вся на виду, любуйся мной!
Эта панорама хороша не только как завершение кольцевого маршрута. Сюда, на кругозор Хмелевского, можно посылать людей и в отдельные прогулки.
Вот и старая дача этого профессора. Как ловко! Спуститься с Ачишхо не куда-то к Сосновой скале, от которой нужно еще пять-шесть километров топать «транзитным шагом», а прямо в поселок! Радость отыскания новой тропы несколько возмещает досаду от того, что поиски безрезультатны.
На базе нас встречает улыбающийся Энгель. Пропавший найден. И где же — как раз там, где мы предположили! Нашел его наш проводник Димитрий. Все было, как и догадывались. Выйдя утром, гость, пожилой человек, с упорством карабкался вверх, воюя с кустарниками. Вскоре он с горечью почувствовал, что сердце сдает, что по таким горам он не ходок, и решил спускаться. Неумолимая геометрия склонов привела его к тальвегу первой же ближней лощины. А лощины впадали одна в другую, в них появились ручьи, пришлось балансировать на скользких камнях. Несколько раз, не удержавшись, он падал в ледяную воду. Наконец на пределе усталости, мокрый, голодный, он вышел над страшными отвесами верховьев Мельничного ручья. Страдалец собрал последние силы и заставил себя вскарабкаться обратно, метров на сто выше отвеса. Здесь он сел на упавшем стволе, держась рукою за один из сучьев, и решил сидеть, никуда больше не двигаясь. Он просидел так остаток дня и всю ночь, люто холодную. Димитрий обнаружил его лишь на рассвете.
Проводник рассказал, что уже вечером вышел на след пропавшего гостя, но искать помешала тьма. Переспав у костра, Димитрий с двумя подручными двинулся дальше по следу, пока наконец не заметил сидящего, уже ко всему безучастного человека. Дали ему глотнуть воды, вина, он встряхнулся, все понял и со слезами на глазах начал благодарить спасителей. Его свели вниз под руки...
Энгель внимательно выслушал мой рассказ о «кольцевании» ачишхинского маршрута по тропе Хмелевского и, пожалуй, впервые сказал мне теплые поощряющие слова: на него произвела впечатление самая возможность диагноза — где мог человек заблудиться и где его надо искать. Да и сам я ощутил в себе признаки неведомой прежде «пространственной зоркости».
Потребность ориентироваться в горах стала превращаться в способность, словно я обзавелся неким внутренним компасом. Только умение Димитрия читать следы человека в лесном бездорожье еще казалось мне непостижимой магией.
Кольцо Алены
И все-таки любая удача чревата головокружением от успехов. Ощутив в себе умение ориентироваться и ориентировать других в горах, я, что называется, закусил удила и, конечно, сразу же «перехватил».
В день большого наплыва туристов мне пришло в голову отправить на Ачишхо две самостоятельные группы сразу по обоим недавно разведанным круговым маршрутам. Хребет оплетался двумя петлями в один прием! Группам было предложено сообща подняться к метеостанции и пройти к водопадам. После этого одна из них должна была вернуться к метеостанции, на спуске держаться левых троп и у поляны с озером Хмелевского отыскать крутую тропу с осыпным кругозором, чтобы спуститься в Поляну в тот же день. Другая же группа, всего из трех человек, взявшая с собою одеяла и продукты на полтора суток, получила совет подняться от водопадов на вершину Ачишхо, полюбоваться, как солнце садится за море (увидеть это мне и самому еще не удавалось), и к темноте спуститься к Греческим балаганам. В них заночевать. Утром, если захочется, вновь побродить по вершинам и примерно к обеду спуститься на турбазу.
Я же в свою очередь на день возвращения этой группы наметил свой кольцевой маршрут по Ачишхо, но во встречном направлении: с подъемом к балаганам и со спуском от метеостанции. Я рассчитывал, что, выйдя пораньше, мы еще застанем группу завтракающей в балаганах. Тут-то и можно будет взять их с собой к вершине, все им рассказать и показать.
Заметнее всего в этой группе была женщина по имени Елена, именовавшая себя Аленой, очевидно, считая, что такое имя прибавляет ей очарования. Кокетливо и самоуверенно она выслушала все рекомендации и запреты, объявила, что ее спутники, двое мужчин, будут беспрекословно подчинены ей (те не возражали), и тройка двинулась в путь. Им было рассказано все, что нужно. И о трех ступенях водопадов; и о палатке медовеевских пастухов; и о том, как нельзя спускаться с вершины и как надо дойти до плеча и сползать к Когтю. За эту группу я был спокоен. Однодневная же внушала мне опасения: консультацию туристы этой группы слушали растерянно. Боялись, что не найдут поворот к озеру и начало тропы к осыпи. Но все же в поход они отправились.
День проходит в лекциях вновь прибывшим туристам, в суете, в получении пропусков и продуктов на завтрашний «большой круговой Ачишхо». Непонятно, где и как простужаюсь и впервые в Красной Поляне ощущаю, что мне не по себе. Острый кашель, тяжелая голова...
К ужину возвращаются однодневные ачишхинцы. «Малый круговой» с тропой Хмелевского пройден туристами самостоятельно! Спуск понравился, от панорамы с осыпи в восторге. Значит, теперь я уже ни одну группу не отправлю на Ачишхо челноком, взад-вперед по одной и той же дороге. Как минимум, будет спуск по тропе Хмелевского! А как максимум — завтра я еще разведаю, не проще ли вариант не со спуском, а с подъемом через Греческие балаганы.
Утром встаю угнетенный. Кашель усилился, голова болит. Вероятно, даже небольшой жар. Но неужели из-за этого я откажусь от маршрута? Ведь не так часто Энгель отпускает меня наверх. К тому же болезнь можно перебороть, как говорят, путем «клинического» лечения — по принципу «клин клином»...
Выхожу с группой в пятнадцать туристов. На подъеме вдоль Бешенки держусь в прошлом запретной левой тропы. Подъем к балаганам оказывается скучным и тем более долгим, что сам я иду с трудом: у меня жар, сердце колотится вдвое сильнее обычного. Вынужден останавливаться чаще, чем всегда. Да и туристы скучают. Как ни упоителен пронизанный солнцем и легким шумом высокоствольный лес, но и он надоедает при таком утомительном подъеме.
Почти четыре часа подъема. Группу Алены не встретили. Очевидно, после ночлега в балаганах они ушли обратно к вершине. Вот наконец и балаганы. Спрашиваем у пастухов:
— Ночевали туристы?
— Какие туристы? Не знаем, никто не ночевал.
— Как никто?
В груди словно что обрывается. Значит, с вершины они не спускались. Но вчера же был совсем ясный вечер! Неужели не нашли балаганов? Нет, наверное, просто вернулись на метеостанцию.
Все же встревожен. Тороплю спутников и форсирую подъем к вершине. Сердце бьет барабаном, дыхания не успокоишь.
Вот и Коготь с остатками балагана, и крутой луговой подъем. С интересом смотрю в ясную погоду на путь, по которому выбирал спуск в густой мути облаков. Оказывается, удачно выбрал: и левее и правее скальные кручи. Туристы меня обгоняют — нет даже сил их остановить. Ничего, дальше вершины не уйдут.
На пике сажусь в изнеможении. Тщетно пытаюсь найти хоть какие-нибудь следы пребывания пропавших. Ни конфетной бумажки на снегу, ни окурка. Блюли строгие правила заповедника. Не видно ли чего на траве? Эх, нет со мною Димитрия. Что увидит такой следопыт, как я, в этой траве?
Осматриваю все вокруг — нет ли каких троп, которые могли соблазнить незадачливых путешественников? Нет, троп не видно. Далеко внизу, в долине Чвежипсе, такой же глубокой, как краснополянская, белеют крохотные домики. Это впервые я вижу деревню Медовеевку — наследницу былых медозюев. Не туда же угораздило спускаться Алену? Сбегаем в цирк. В гортани першит, сердце неистовствует даже на спуске. Обходим уступ верхнего водопада.
Но что это? Где водопад? Есть уступ, а водопад исчез. Очевидно, растаял питавший его снежник, и теперь Ачипсе начинается ниже, чем раньше! Не это ли было причиной того, что туристы сбились? А вот и еще одна новость: нет палатки пастухов, о которой я им говорил. Вместо палатки голые козлы. Остатки костра, дырявый котелок с недоеденной кашей — все давнишнее. Вот где ошибка! Разве можно ориентировать людей на такие непостоянные признаки? Ведь это же все равно, что советовать повернуть направо от коровы с колокольчиком...
К шести вечера приходим к метеорологам. Группа Алены — они ее помнят — сюда не возвращалась. Старик метеоролог, услыхав о новом исчезновении людей, говорит:
— Беспокойная у вас работенка. Нам наверху спокойней.
Обещает с утра пройти за водопады, туда перебрались медовеевские пастухи — может, они видели злополучную тройку.
По графику нам полагался ночлег на метеостанции, Так и надо было бы сделать, чтобы утром всей группой отправиться на поиск. Но ведь на базе, быть может, еще и не хватились пропавших. Это тоже моя оплошность: впредь надо строго регистрировать подобные группы и объявлять всей базе контрольный срок их возвращения. А могло быть и так, что пропавшие какими-нибудь путями спустились уже в Поляну без троп? Решаем в тот же вечер вернуться на базу. К темноте достигаем Сосновой скалы, а дальше идем в сплошной тьме — ноги вернее, чем глаза, распознают дорогу к поселку.
Взбудораженный и совсем больной (никакое «клиническое лечение» не помогло) являюсь с повинной к Энгелю. Здесь уже спохватились, но были растеряны: где искать? Собираем «военный совет» у Берсенева. Говорю о маршруте пропавших и об участке, на котором они исчезли. Повторяется уже известная мне картина — мобилизация охотников и проводников. На этот раз мы все сходимся на том, что заблудившихся качнуло к Медовеевке, на неизвестную мне сторону Ачишхо. В деревню звонят по телефону, мобилизуют жителей.
Врач, присутствовавший на совете, коснувшись рукою моего лба, заявляет:
— Э, батенька, да у вас под сорок. Ни в какие поиски мы вас не пустим. Немедленно в постель.
С утра Ачишхо прочесывают с запада — от Медовеевки и с юга — с Бешенки. Наблюдатели заповедника проверяют Ачипсе.
Лежу в своей башне и лишь изредка получаю сообщения с фронта поисков. К вечеру возвращаются группы, обшарившие Бешенку, — безрезультатно. Наутро от метеостанции пришли наблюдатели, проверявшие среднее течение Ачипсе, на их направлении тоже никаких следов. А ведь начались уже четвертые сутки со времени ухода людей в маршрут.
В регистратуре звонит телефон. Говорит Медовеевка. Пропавшие разысканы одним из лесников. Люди здоровы, хотя и измучены. Сегодня их к нам привезут.
Отлегло от сердца — и мне сразу становится лучше: меньше болит голова и укрощается кашель.
К вечеру на таратайке, предоставленной поселковым советом, героев привозят. Похудели, осунулись, оборвались. Встречавших особенно удивили их босые ноги в болячках и при этом почему-то восторженный, прямо-таки торжествующий вид. Я-то ждал от них упреков, претензий, негодования — плохо проинструктировал, не предостерег... А они накидываются... с благодарностями!
Вся беда началась, как я и полагал, с исчезновения водопада и палатки. Они к этому моменту уже настолько прониклись уверенностью в безошибочности путеводной схемы, что не могли допустить и мысли о ее возможной неточности. Увидав, что нет ни водопада, ни палатки, туристы приняли всю вину на себя:
— Значит, мы уже сбились.
— Так видели же вы козлы, след костра?
— Мало ли что видели. Мы считали, что кроки, до сих пор такие точные, не могут соврать. Ну и полезли в растерянности на первый же попавшийся хребет.
— Но ведь на этот хребет полагалось лезть и согласно схеме!
— Нет, мы уже потеряли всякое доверие и уважение к себе. Решили добираться домой как придется. Увидели с вершины домики — ну, к ним и пошли. Думали, конечно, что это Красная Поляна. Ох, если бы вы только знали, как мы там лезли, как висели над скалами! А по ночам было жутко — медведей боялись, забирались ночевать на самые крутые утесы.
Словом, опять повторилось все как по-писаному. Та же геометрия склонов спустила их в первый попавшийся тальвег, а затем спуск по скользкому руслу, падения с водопадных уступов, продирание через кусты и лианы. В первую же ночь ухитрились потерять одеяла, свалив с какой-то скалы рюкзак, в котором они лежали. Слазить за ним не нашли в себе сил. Один из спутников Алены растер ноги и оставил где-то в трущобах новехонькие сапоги. У остальных обувь тоже разлетелась на вторые-третьи сутки. Голодали (паек был взят только на полтора суток), питались травами и сырыми грибами. Несколько раз делали попытки подняться обратно, но вскоре попадали в соседнюю лощину. Она соблазняла легким спуском, а затем вновь приводила к обрывам.
Уже не помнят как, но вдруг вышли к кукурузному полю и лесной сторожке. Обессиленные, заснули в ней на полу; в таком виде и были найдены лесником.
Забавно, что сейчас все перенесенное вспоминают в самом радужном свете и с хорошим чувством юмора. Алена даже просит меня ни больше ни меньше как... повторить, обязательно повторить их путь. Благодарю за пожелание и говорю, что его с удовольствием исполнят местные пастушата: новые сапоги и три одеяла для них достаточная приманка. Шучу насчет своей «рыцарской» попытки встретить группу Алены в горах.
— Вот видите, насколько меня потрясло ваше исчезновение? Я даже слег...
Наутро Алена и оба ее спутника заходят ко мне проститься. Снова яростно благодарят. В книгу отзывов они накатали такой гимн собственному походу, что теперь у Энгеля не поднимется рука меня наказывать. Да ведь дело и не в выговоре. Я достаточно наказан и проучен всем пережитым, но — что самое главное — не разубежден в правоте основной идеи. Я буду и впредь рассылать туристов одних по окрестным горам. Буду делать это еще осторожнее, инструктировать с еще большей дотошностью. Научусь предусматривать и предотвращать возможные казусы. Но посылать буду!
Возвращение молодости
Однажды, посоветовавшись с врачом, я решил поднять на Ачишхо группу пожилых, пятидесятилетних туристов. Бережно, словно за руку, вел я эту команду. Вышли с рассветом, часто присаживались. Восемь часов занял подъем к метеостанции — почти вдвое больше обычного, но это был тихий, без напряжения, подъем людей с утомленными сердцами, отягощенных полнотой, людей, которым, казалось, давно противопоказаны подобные удовольствия.
И вот мы на Южном кругозоре: радость, что достигли такой высоты, что под ногами глубина, столько воздуха, что распахнулись такие дали, что синева ниже горизонта — это слившееся с небом море... У меня на глазах молодели лица спутников, разглаживались морщины! Если бы измерить, что убавил и что возрождал такой поход в их усталых сердцах...
Неделю спустя на базе появилась веселая и дружная самодеятельная группа — несколько немолодых мужчин и женщин. Лица их светятся какою-то особенной радостью. Держатся эти люди свободно, непринужденно, как у себя дома, не идут ни на какие консультации, а вечером уже получают продукты. Что же, сам Энгель их консультировал, что ли?
— Владимир Александрович, куда это они?
— На Аибгу.
— Сами? Без проводника?
— Они и так все знают. Это «старые» краснополянцы.
Подхожу знакомиться. Неохотно отвечают, опасаются, что пристану к ним с советами и запретами. Но я только спрашиваю, я сам хотел бы слышать их советы.
Да, им есть что рассказать. Они этой же самой группой двадцать лет назад, в 1914 году, молодые и сильные, поднялись на Аибгу и хоть провели на ней всего два дня — пронесли с собою воспоминание об этой радости через два десятилетия. Все эти годы лелеяли мечту — вновь и в том же составе пройти на Аибгу. Решили — и сделали. Утром я их провожаю. Под вечер с тревогой думаю о них — по Аибге скачут молнии и раскатывается гром короткой грозы.
На следующий день к вечеру туристы возвращаются озаренные, счастливые. Гроза? Она их даже обрадовала, ведь двадцать лет назад тоже была такая. Да, они совершили путешествие в свою молодость. Чуть ворчливо шутят, что гора стала несколько выше и путь к ней удлинился.
За ужином я выспрашиваю у них, что они помнят о Красной Поляне? Таким ли был Греческий мостик? Как называлась гостиница?
Наутро я тепло прощаюсь с этой славной шестеркой пожилых, но деятельных и светлых людей и прошу навещать Поляну чаще, чем раз в двадцать лет. Они уезжают, а я невольно задумываюсь. Как дальше сложится моя жизнь? Кем я буду? Останусь ли в Красной Поляне, или у меня появятся какие-нибудь новые цели и планы? Ну что ж! Как бы ни было, а я тоже приду к Поляне, подобно этим старым ее друзьям. И так же пойду в горы, не прося ничьих советов, и для меня это возвращение, наверно, тоже будет подлинным возвращением в молодость.
Старики
Как важны для краеведа встречи с живыми свидетелями прошлого, даже вот с такими, приезжими. А ведь есть старожилы, местные жители, которые, конечно, знают и помнят значительно больше.
Выясняю, кто жив из греков, переселившихся в Поляну в 1878 году. Называют фамилии Ксандиновых, Фанаиловых, Халаичевых, Карибовых. Обхожу их дома. Многие участники переселения уже умерли. В двух семьях нахожу ветхозаветных старцев, почти впавших в детство и позабывших русский язык. Представители следующего поколения кое-что помнят со слов отцов и сообщают мне интересные сведения.
Действительно, ставропольские греки узнали о Красной Поляне от своих сородичей, живших в Турции, куда переселились краснополянские ахчипсовцы. Но было это задолго до русско-турецкой войны 1878 года. Учитель Тахчиди уверяет, что первые ходоки греков — три человека[23] — разведали Поляну еще в 1867 году. Упоминает при этом, что ходоки застали еще стычки русских солдат с остатками горцев[24]. Поляна грекам понравилась, и на ней первыми поселились семь семейств, всего 42 человека.
Подобные же интервью беру у стариков эстонских поселков. Семидесятилетний эстонец Ян Нахкур оказывается и памятливым и словоохотливым, хорошо говорит по-русски. Я едва успеваю записывать его неукротимые воспоминания.
— Отец приехал на Кавказ из Лифляндии, там у помещика работал. Приехал своей повозкой. В Ставропольской губернии поселились у станицы Подгорной. Там плохая вода. Через пять лет переехали на Марух. Но тут беспокойно было. Жили как в военном лагере — поджоги, грабежи. Бросили мы это место и уехали в Калмыцкую степь, поселились на Маныче в землянках. Трудный был климат — за восемь лет четыре года засушливых. Лишь редкие годы собирали большой урожай. Тут и дошла до нас слава о Красной Поляне.
Послали мы туда трех ходоков — им места понравились. Сады какие, фрукты сами в рот падали. А лугов! А лесу! А зверя!
Обратились к сочинскому окружному начальнику за разрешением переселиться, а потом, не дождавшись разрешения, взяли да сами и переехали. Шли с вьючными лошадьми через перевал Аишха. Путь был тяжелый, заросший. Останавливались, чинили дорогу и двигались дальше...
Узнало сочинское начальство, что мы поселились, приехало нас гнать. Пугало отсутствием транспорта, голодом. Но их упросили и приступили к раскорчевкам. На месте Первой Эстонки поставили сперва только балаганы...
Рассказывая, старик сообщал множество подробностей — почем была продана лошадь, скольких рублей не хватало на покупку ружья. Ему тогда было 22 года — был здоровый и крепкий, «черта не боялся, греков, турок, имеретин перебарывал».
— Пошел первый раз на охоту — сразу трех медведей встретил, двух убил наповал. Однажды вчетвером уснули в дозоре, медведь подошел, обнюхал нас и не тронул. Просыпаюсь — слышу, над ухом сопит. Притворился, что сплю, а у самого сердце сжалось — ну, думаю, конец. Нет, ушел... А в другой раз устроили навес на деревьях да и заснули, свесивши ноги. Просыпаюсь — за ноги кто-то задел. Оглянулся — медведь, подбирает под нами рассыпавшиеся с навеса сливы...
Охотиться не умели. Приспособился я ветер чуять, с подветра к зверю подходить, так греки-соседи меня за то колдуном объявили — они тогда тоже в охоте не понимали. А зверя было множество. Помню был день, когда я уложил девять медведей!
Слушаю эстонца без недоверия, это не тартареновские басни. Старк в своих записях тоже говорит об обилии зверя в лесах тогдашней Красной Поляны.
— С греками жили мирно, только объясняться было трудно: ни по-эстонски, ни по-русски греки тогда не понимали. Вместе ходили через горы за хлебом — то на Псебай[25], то в Адлер. Дорога была опасная, несколько раз лошадей губили.
Кем только не работал молодой эстонец! Две недели в адлерской харчевне ремонтировал гармоники. Потом по пяти рублей с десятины косил сено. Корчевал леса, а плугов, лопат, инструмента не было. Еще пустовали земли и на берегу, но туда не ехали, боялись малярии. Решили из гор ни за что не уезжать. Занялись свиноводством, получили хорошие урожаи картошки.
— А потом пришли к нам инженеры строить шоссе. Тогда мы, эстонцы, первыми прошли сквозь ущелье по самой реке по заданию инженера Константинова. Греки удивлялись — они еще от черкесов слышали, что река тут течет будто бы сквозь гору, туннелем.
Ян Нахкур очень гордился тем, что был одним из главных советников инженера Константинова.
«Мягкие» части дороги строили русские. На строительство скальных участков собралось много пришлых турков — до полутора тысяч человек. Их считали умельцами по части скальных работ и привлекали высокой оплатой — по восьмидесяти копеек за день. Около пятидесяти человек погибло в ущелье при взрывах.
— С постройкой дороги настала новая жизнь. Начали делать себе телеги. А то ведь наши дети не видели колеса! Начали груши сушить, орехи заготовлять, купцам продавать, хлеба стало много. С царской фермы на берегу купили себе коров швейцарской породы. Деревья для садов закупили на Сочинской опытной станции. В девяносто девятом году построили школу, а в одиннадцатом году — клуб.
Спрашиваю, откуда же средства брались? Оказывается, при хорошем хозяйстве гектар сада давал доход до двух тысяч рублей.
О более поздних годах старик рассказывает скомканно. Видимо, тут его смущает политика: в 1920 году часть уехала в буржуазную тогда Эстонию, да и среди оставшихся не все сразу приняли Советскую власть. Остро проходила коллективизация. Стреляли в нового учителя, потом пытались его отравить в отместку за то, что разоблачал случаи охоты в лесу на колхозных свиней (тех самых, которые самостоятельно пасутся в горах и «дружат» с дикими кабанами — чем не повод для браконьера пристрелить вместо дикой домашнюю свинку?).
В эти годы одиннадцать хозяйств было раскулачено, в том числе и хозяйства двух поселян, в прошлом белых стражников. Весной тридцатого года был как бы отлив, в колхозе осталось всего двадцать восемь хозяйств. А сейчас опять почти все в коллективе, и «Эдази» работает хорошо.
Новое пополнение моих записей, новые факты, все пополняющиеся страницы истории края.
Еще ветеран
Шаги по лестнице — на башню кто-то поднимается. Знакомый голос:
— Если двери нет, то куда же прикажете стучать?
Входит высокий красивый смеющийся мужчина. Он тяжело дышит, и это всего только от подъема на Собиновку.
— Александр Владимирович, здравствуйте, как я вам рад!
Это Кожевников, ботаник, знакомый мне по 1932 году. Тогда я застал самый конец его работы, о которой все вокруг говорили с большим уважением. Заложенные им опытные участки находились и на Ачишхо и на Аибге. Для систематических наблюдений он ежедневно поднимался то на один, то на другой хребет. Богатырская сила чувствовалась во всей его крепкой высокой фигуре, в веселых глазах. Этой горной выносливостью он как бы предупреждал недоумение, которое могло кое у кого возникнуть — дескать, как же, такой молодец-мужчина и вдруг занят цветочками, травками...
Но это был настоящий полевой, экспедиционный работник. Как он ходил! Рассказывали, что тренировкой Кожевников сумел довести время подъема на Ачишхо до двух часов (вместо моих четырех), а за пять часов легко восходил на Аибгу.
Не давая ему раскрыть рта, накидываюсь на него с расспросами — кому же, как не ему, консультировать создаваемый в туркабинете гербарный плакат о высотных зонах? Он, конечно, согласен. Когда же я высказываю пожелание вместе с ним «сбегать» на какую-нибудь «горку», он на глазах потухает, мрачнеет и упавшим голосом говорит:
— Я очень рад, что вас встретил. Мне было бы больно застать Красную Поляну без любящего хозяйского глаза. Экскурсионное дело и туркабинет должны быть в надежных и, главное, неравнодушных руках...
Я смутился, не понимая, для чего такие торжественные слова. Но он продолжал проще и прямее:
— Одно мне только хочется вам посоветовать: берегите свои силы, не надорвитесь. Учтите мой горький опыт — я банкрот. Ходить в горах таким темпом, как я, непростительно. Теперь я больной, неизлечимый сердечнобольной. Сейчас я удрал от врачей, запрещавших мне ехать на юг. Я не мог не приехать в Красную Поляну. И вот счастлив уже тем, что вижу Аибгу с высоты вашей Собиновки. Выше мне всё и, кажется, уже навсегда недоступно.
Если бы это говорил не цветущий тридцатилетний красавец, и то подобная исповедь могла бы потрясти. Я не знал, что сказать. Хорошо, что Кожевников сам перевел разговор на другую тему.
Осторожно спросил меня о планах — собираюсь ли продолжать образование. Мне было трудно ответить на это. Я чувствовал, что работа, которой я отдаюсь целиком, исподволь подводит меня к моей будущей специальности. Но к какой? Историка? Природоведа? Геолога? Может быть, краеведа? Но ведь такой профессии нет. А правильно ли, что нет?
— Вероятно, географа,— подсказывает Кожевников. Я растерянно моргаю.
Конечно, я знал, что были и есть на свете географы, в их числе и знаменитые. Но не представлял себе, что могут быть факультеты, выпускающие географов — специалистов по исследованию разных стран. Кожевников рассказал мне, что такие факультеты существуют.
Он в тот же вечер уехал. Перед отъездом прошел в туркабинет, похвалил плакат с гербарием высотных зон, сделал несколько поправок в латинских названиях. Мы простились с намерением обязательно встречаться в Москве. Через год я, не веря себе, прочитал в газетах о смерти молодого талантливого ученого А. В. Кожевникова. Его сердце не вынесло какой-то несложной операции. Горы последний и решительный раз напомнили о себе.
Значит, не шутки все эти запреты врачей, все эти рекомендации Марии Павловны Преображенской, запомнившиеся мне еще с детских лет, о режиме дыхания на подъеме. И, значит, не забавы ради так медленно, с частыми остановками, ходят в горах на подъем альпинисты — это я видел на экранах кино. Есть законы гор, которые нельзя нарушать. Расчет за нарушения приходит короткий и неумолимый.
Размышления о туристской работе
Благословение Кожевникова придало мне сил. Вооружившись клеем, ножницами и тушью, я с помощью двух туристов, склонных к ботанике, быстро закончил огромный — в целую стену — плакат-гербарий «Высотные зоны природы Западного Кавказа».
Это была как бы таблица из нескольких горизонтальных рядов с засушенными образцами растений, наклеенными по этим рядам в виде аппликаций. Каждый ряд соответствовал определенной высотной зоне. Под растениями были по-русски и по-латыни подписаны их названия, а слева нанесена вертикальная рейка со шкалой высот.
Против нижней полосы стояло «до 1000 метров» — здесь были прикреплены ветви дуба, граба, каштана, самшита. Выше следовали бук и пихта с набором вечнозеленых кустарников. Отдельный ярус с высотами 1700—2300 метров заняло субальпийское высокотравье. Здесь было особенно трудно разместить целые растения: они так велики, что их стебли и корни залезали не в свой ряд, как мы ни старались расположить их косо и убористо. В предпоследнем ряду сверху красовалась низкотравная альпика: крупноцветные карлики — синие генцианы, лиловые с желтым анютины глазки, лилово-коричневые рябчики, подснежники — эритрониумы. Наконец верхний ряд — скальная флора, тоже растения-гномы, но лепящиеся в трещинах скал — камнеломки, близкая к тундровой кавказская дриада, лишайники.
Предвкушаю, насколько убедительнее будут звучать в наших лекциях слова о высотной зональности, когда их можно будет иллюстрировать подлинными образцами флоры.
Кабинет украсили не только растения, но и кроки маршрутов, которые я вычерчивал вечерами. На схемах были проставлены и данные о километраже, настуканные шагомером, и цифры высот, которые я усердно измерял анероидом-высотомером, и хронометраж пути на подъемах и спусках — его я тоже тщательно вел при каждом походе.
Все чертежи были сделаны так, чтобы люди могли отправляться в путь самостоятельно, без проводника, и даже не получая консультации методиста.
На схеме Ачишхо еще не была нанесена одна тропа: с пригребневых Эстонских полян на Эстонку. Значит, в ближайший поход на этот хребет надо будет пройти и по ней.
Так и делаю. Тропа давно нехоженая, запущенная, перевитая колючими усами ежевики. Азалеи заполонили весь гребень хребта. Только красные пятна на зарубках — «солнышки» — помогают отыскивать теряющийся то и дело след тропки. Местами и «солнышки» погасли, заплыли какой-то плесенью, а кое-где терялись и сами зарубки. Приходилось соображать: а как бы я сам тут трассировал путь?
Шли долго, тропа оказалась длинной, однообразной. Некоторые спутники стали ворчать. Но я все же был рад, что прошел ее,— теперь я знаю, что водить по ней экскурсии не стоит. На схеме так и будет написано: путь скучный.
А может быть, это уже пресыщенность, и я излишне требователен? Путь по мшистому гребню, ощущение глубины справа и слева, сознание, что за деревьями, чуть они расступятся, можно увидеть далекие пики... Перенесись я из Москвы прямо на этот хребет, в буковый лес с дурманно пахучей азалеей и папоротниковыми полянами,—разве это не было бы радостью? А тут иду и бракую — проявляется профессиональная разборчивость.
Уже невдалеке от подошвы тропа с «солнышками» подходит к развилке. Мы идем вправо, вниз к Эстонке, а «солнышки» уводят влево — ага, знаю, это к нарзану на Ачипсе, где мне еще надлежит побывать. И хотя я там не был, как не был и на медовеевских склонах Ачишхо, я чувствую, что хорошо знаю весь этот хребет, вижу его в целом, с каждой морщиной и пазухой. Ачишхо превратился для меня как бы в огромное ручное животное, на котором я могу ездить верхом, могу чесать ему за ухом, в гриве.
Мой хороший, родной Ачишхо!
Мне и этого было мало. Хотелось, чтобы на маршрутах были заметные, но не портящие пейзажа указатели, стрелки, надписи. Пусть только в трудных для ориентировки местах.
Пробую писать такие метки масляной краской на сланцевых плитках. Во время ближайших экскурсий приколачиваю их к стволам, закрепляю в щелях заметных скал. «Родник 200 м налево», «Держаться правых троп», «К водопадам направо». Подобные указания успокоят туристов, подтвердят им, что они на верном пути.
Это предприятие неожиданно встречает чье-то сопротивление. Кто-то умышленно палками сбил, расколол половину развешенных мною плиток. А кое-где нарочно повернули стрелки вокруг гвоздя, чтобы они заведомо указывали не туда, куда нужно! Неужели это местные жители, пытающиеся сохранить свою монополию проводников?
Как бы там ни было, пришлось отступиться от своей затеи, признать ее преждевременной. Надо метить тропы какими-то более капитальными знаками.
Ну что ж, есть и другие возможности помочь людям в пути. Я вывешиваю в туркабинете плакат — своеобразный кодекс туриста на маршруте. В нем уже значатся такие, добытые не всегда сладким опытом, пункты:
- Прежде чем взбираться на обрыв, подумай, можно ли с него спуститься.
- При спуске по незнакомому склону избегай тальвегов, русел. Придерживайся гребней отрогов.
- Не сбрасывай камней с вершин и склонов. Внизу могут оказаться невидимые для тебя люди и скот.
- Не ходи в горах в одиночку даже по знакомым дорогам. Случайное падение и ушиб, растяжение, вывих могут оказаться роковыми при отсутствии помощи.
Заботило меня и другое: не слишком ли назойливо в лекциях и на экскурсиях навязываю я моим подопечным свои мнения и вкусы? Не утомляет ли их моя увлеченность и восторженность? Ведь многим из них милее сдержанная прелесть среднерусской природы, а театрализованные щедроты юга их оглушают.
Как же быть пропагандисту именно этой экзотики? Какие умеренные слова найти о природе, если эта природа самая богатая и сложная в нашей стране? Как быть, если приходится совсем не из ложного пафоса употреблять такие громкие слова, как «грандиозность», «щедрость», «могущество», «роскошь»? Ведь так легко объявить их высокопарными литературными штампами! Сколько нужно умения и такта, чтобы не опошлить этих высоких оценок.
Есть и еще одна трудность: рассказ в экскурсии органически совмещается с показом, и нужно уметь умолчать о том, что видно и без “переводчика”.
Работать, работать. Исследовать новые тропы, накапливать факты о прошлом и настоящем. Учиться рассказу и показу. Оттачивать формулировки, их логику, последовательность и, быть может... написать в итоге этой работы книгу о Красной Поляне!
Немолчный горных вод напев.
Омытость листьев, четкость линий.
Два облака внизу в долине
Лежат, проснуться не успев...
Еще на двух хребтах
Подъем на Аибгу
Восхождение на Аибгу... Если даже невзрачный Ачишхо заключал в себе столько хорошего, какие же впечатления сулила эта многовершинная гора, даже снизу прекрасная! Почему так долго не удавалось побывать на ней? Обычный путь на Ачишхо в оба конца занимал день. На Аибгу же полагалось ходить с ночлегом — не кожевниковским же темпом взбегать на нее за пять часов! А вырываться с базы, переполненной туристами, на два и, если на Псеашхо, то на целых три дня — было нелегким делом. Я давно, но безуспешно просил Энгеля о таком походе. Наконец желанный маршрут осуществился.
Шли через Греческий мостик, поднимаясь далеко в обход пятиглавого массива. Видная еще в одном повороте Красная Поляна прощалась с нами белыми домиками. В пяти минутах хода в сторону от тропы по гребню хребтика в кустах прячется остаток старинной стены, выложенной из камня. Находим ее без труда. Вот они, развалины еще одной дочеркесской крепости, когда-то, быть может в средние века, караулившей подступы к какому-то поселку — предшественнику Красной Поляны. Кому был нужен этот путь? Генуэзцам?
В подъеме на Аибгу много монотонного, мало ориентиров. Тропа беспорядочная, сырая, а то и с грязью по колено. И как это удерживается столько влаги на таких кручах! Беспокоят частые развилки — как их запомнить? Не беда, разветвившиеся тропы вскоре опять сливаются — это просто спрямления, протоптанные скотом.
На Аибгу в этот раз шли какие-то безразличные люди, среди которых выделялась только одна бойкая басовитая толстушка лет двадцати восьми, учительница, бурно выражавшая свои восторги.
Никто и не думал шутить над ее преждевременной и явно болезненной полнотой, но она сама с несколько шутовским позерством сосредоточивала на ней всеобщее внимание.
— Куда меня понесло с такой кубатурой?
Еще внизу на мой вопрос, не вредно ли будет восхождение для ее, вероятно, не вполне здорового сердца, она ответила:
— Вы нам в лекции говорили, что йоркширская в гору не взберется. А я вот вам докажу, что и при своих габаритах всех ваших худых красавиц переплюну!
Она сообщила, что ее зовут Тонечкой, но мы дружно переименовали спутницу в Тонночку.
Выше крутого подъема над речкой Бзе появились первые пихты. На Ачишхо пихт нет, и я впервые вижу их вблизи. Иссиня-темная зелень, под пологом широких ветвей лиловато-коричневый полумрак. Не без опасения перебираю хвоинки: отличу ли елку от пихты? Хвоинки оказываются плоскими, лаково-кожистыми, неколючими. По длине они раздвоены срединным желобком. Шишки тоже не как у елей. Кажется, не осрамлюсь и с елкой не спутаю.
Гиганты пихты, сколько им лет? Лежат поверженные стволы — надо их измерить, хотя бы шагами. Десять, двадцать, сорок... На шестьдесят метров поднималась вверх, как колонна, хвойная красавица, рухнувшая наконец от старости. Местами великанши легли поперек тропы. Видно, когда-то их стволы, преградившие путь, пропиливали или прорубали. А иногда руки до этого не доходили. Тогда и вьючные кони и скот вынуждены были протаптывать обходные петли по кручам, обычно скользким, мокрым от сочащихся родников.
Тонночка, оказывается, неравнодушна к растениям. Несмотря на одышку, она то и дело громко спрашивает:
— А это что за цветок? А это что вьется?
Во весь голос восхищается она красотой лиловых цветов понтийского рододендрона. И наконец вопрошает совсем неожиданное:
— А почему на этой пихте ягоды?
Смущаюсь и становлюсь в тупик. Перед нами совсем маленькая пихточка. Только ствол у нее красноватый, да хвоинки светлее и мягче, а по форме такие же, с желобком. Почему же на этой пихте ягоды вместо шишек? К счастью, быстро догадываюсь: ведь это тис, красное дерево! Как коварно похожа его хвоя на пихтовую!
Ловлю себя на том, что не могу определить нашего положения на Аибге. Где мы находимся? В каком месте по отношению к видимым из Красной Поляны пирамидам?
Каждое скользкое место оглашалось воплями Тонночки. Идущие по соседству с нею мужчины подавали ей руки, подбадривали, успокаивали.
Как досадно, что она так громогласна, так беззастенчиво нарушает торжественную лесную тишину.
Утомительный надоевший подъем неожиданно подводит к неуютному поселку, раскинувшемуся на лесной прогалине. Поляной такое место не назовешь: на скальном грунте не осталось ни тропинки — настолько все выбито скотом. Фанерные и драночные хибарки, как и на Ачишхо. На нас для порядка лают большие собаки. Первые балаганы стоят на торной сквозной тропе, поэтому посторонние гости не очень волнуют псов. У пастухов покупаем и пьем острое, хмельное на вкус, кислое молоко.
Троп вокруг столько, сколько заблагорассудилось их протоптать коровам... Впрочем, одна из троп, берущая правее «вполгоры», косогором, — более торная. Это вьючный тракт южного склона Аибги, сообщающий между собою его пастушеские поселки. Тропа идет совсем близко к верхней границе леса.
Вот как мы высоко, а ощущение окрыленности, так радовавшее на Ачишхо, все еще не наступает. Значит, дело не в разреженном воздухе — не хватает радующих панорам.
Сквозь облака, окутавшие тропу, видно, что временами лес прерывается — мы пересекаем высокотравные субальпийские поляны, с них должны были бы открыться далекие виды! Но из тумана лишь призрачно высятся готические вершины пихт, и в тумане же бездонно тонут их уходящие под склон стволы.
Вдали ворчит гром, и вскоре нас смачивает крупным беглым дождем.
Впереди раздается лай, на нас мчатся из мглы огромные мохнатые, похожие на медведей, овчарки. Туристы испуганно останавливаются, кое-кто пятится. Кричу:
— Стойте на месте!
Но Тонночка не выдерживает и пускается в бегство. Ее нагоняет огромный пес и на ходу вырывает со спины большой кусок платья. Басистый вопль пострадавшей обескураживает пса, а через секунду его уже отгоняет палкой выбежавший откуда ни возьмись пастух.
Из тумана выплывает несколько балаганов, прилепившихся на ступенях крутого склона. Ищем в них защиты от возобновившегося дождя. Зашпиливаем булавками прореху на Тонночкиной спине. В центре балагана дымит очаг. Людно, тесно. Готовности принять нас на ночлег хозяева не выказывают, говорят, что дальше на тропе есть еще Вторые и Третьи балаганы. Именно в Третьих нам рекомендуют ночевать.
Первые балаганы — мы в них пили молоко. Вторые — ждут нас впереди. А в которых же по номеру балаганах мы находимся? Судя по ответам, такой вопрос перед хозяевами не возникал. Помечаю балаганы на схеме и ставлю на них номер: «Полуторные». Иначе запутаются любые туристы.
Дождь приостановился, но все равно быстро вымокаем. Нас кропит своим душем каждая субальпийская травка в человеческий рост высотой. Идем лугами, оставив границу леса где-то внизу справа в тумане.
Местами крупные массивы облачной мути начинают редеть и как бы раздвигаться. Между ними темнеют зияющие провалы — там видна далекая лесная глубина, и впервые рождается ощущение набранной нами огромной высоты. Становится легче идти, поднялось настроение. Тучи смещаются, сменяют друг друга, словно кто-то их месит. Вот в разрыве облаков промелькнули крохотные домики и петли реки. Это Псоу. Значит, мы идем по тыльной относительно Красной Поляны стороне Аибги, то есть еще где-то внизу мы обогнули этот хребет.
Облачное месиво уплотняется, оседает, оно уже под нами. Слева открылись крутые луговые склоны Аибги — какая она отсюда монотонная! Где ее пирамиды? Это те самые однообразные скаты, которые видны с шоссе из автобуса и с вершины Монашки, когда смотришь в торец хребту.
Облака прижимаются все ниже, и вдруг над ними возникает дивно вознесенная, царящая над миром раздвоенная вершина. Ее склонов, предгорий, корней не видно. Она одна в небе над серо-белым морем ворочающихся облаков, как ковчег над потопом, как божество! Это Ахаг, видный и с Ачишхо. Как он здесь приблизился, как вырос!
Картины меняются со сказочной быстротой. На самой оборудованной сцене не сумели бы так быстро сдвигать декорации. Облака опускаются, тело Ахага растет, это уже шатер, а вот и целый хребет Кацирха, над которым он гордо вознес голову. А за Ахагом граненая Арабика, несравненно более близкая, чем при взгляде с Ачишхо. Грозные, нагроможденные «Гагринскпе Альпы»...
Шагаем бодро, возбужденные открывшимся величием. Вечернее солнце обострило тени, окрасило вершины в розоватые тона. Даже Тонночка примолкла, то ли деморализованная нападением пса, то ли под впечатлением развернувшихся картин.
Слева остался поселок Вторых балаганов. Тропа берет правее к следующей группе хибарок, расположенной на мысовидном отроге. У этих, по названию Третьих балаганов на нас опять устремляются огромные злые собаки, каждая с хорошего теленка. Кричу группе:
— Стойте! Ни с места!
Мы безоружны — палок и альпенштоков я никогда не брал и туристам не советовал.
Пока четыре пса атаковали меня с фронта, стоять на месте было избавлением. Но вот они начинают окружать нас. Не понимая, что делаю, размахиваю руками и с громким криком «Пошли вон сейчас же!» бросаюсь вперед на псов. Собаки, словно почувствовав хозяйский окрик, поджали хвосты и растерянно ретировались — куда девалось их львиное величие? Минуты через две они возобновили атаку, но были вторично отброшены моим окриком, а тут уже появились и спасители — пастухи из балаганов, укротившие своих стражей.
Пожалуй, такую «психическую атаку» в подобных ситуациях надо применять и впредь. Ловлю себя на том, что мне было очень приятно вырасти в глазах туристов в этакого избавителя. Знали бы они, что я просто со страху кинулся на рыкающих зверюг!
Приветливые имеретины радушно приглашают нас на ночь. На их очаге греем себе чай, завариваем кашу, разогреваем мясные консервы. Быстро темнеет, на глубокое черное небо высыпают острые звезды. Становится холодно. Укладываемся на нары, плотно-плотно друг к другу, чтобы было теплее.
На вершинах Аибги
Утро обжигает холодом и светом. Спокойны дальние хребты. Голубоватым воздухом полна долина Псоу. На ее дне, словно прилегшие переночевать, покоятся два облака — остатки вчерашних туч. Они растают, как только дно долины будет прогрето солнцем.
— Троп к вершине много,— говорят имеретины.
Да, пожалуй, даже слишком много. Весь тыльный луговой склон Аибги буквально исчерчен горизонтальными коровьими тропами. И понятно, почему. Не хочется пасущимся коровам ни набирать лишнюю, ни терять набранную высоту.
Вот и возникают вдоль склона горизонтальные тропки, так что он становится похожим на ступенчатую модель-горку, пособие для изучения топографических горизонталей.
Пересекаем «коровью топографию» поперек, пользуясь тропками, как ступеньками лестницы, а где их нет — скользим по траве и пытаемся хвататься руками за нее, при этом то и дело в ладони впиваются колючки.
Рядом со мной тяжело пыхтит Тонночка. Она словно преобразилась — ни слов, ни криков: ее совершенно опьянили цветы. Кругом красиво и крупно цветет высокотравье. Синие и лиловые акониты и дельфиниумы, золотистые, как подсолнухи, девясилы. Особенно густы и чисты от колючек травы на кручах, недосягаемых для выпаса. Тут красуется и главное чудо высокотравных субальпийских лугов — ядовитая для скота лилия монадельфум — царственное растение в человеческий рост высотой. На каждом несколько цветов-рупоров благородного и нежного кремово-желтого цвета. В них покоятся на сильных ножках бархатистые черно-лиловые тычинки. В глубоких раструбах сверкают бриллианты росы. От лилий исходит дурманящий, сильный, как у магнолии, запах. Такая красавица могла бы быть гордостью любого парка.
Рядом с лилиями встречаются исполинские зонтичные борщевники — эти достигают и полутора человеческих ростов. Что, если притащить с собою такого гиганта целым в туркабинет и весь его ствол засушить, поставить в углу? Будет живая иллюстрация мощи субальпики!
Выше травы мельче, но ковер их гуще, в нем сияют уже знакомые мне по Ачишхо астранции и рябчики, белоснежные или с чуть розовым отсветом ветреницы — анемоны; задорно пестреют первоцветы — примулы; золотыми, как у наших купальниц, но мохнатореснитчатыми чашечками сияет сон-трава. А вот и синие бокальчики более крупных, чем на Ачишхо, генциан.
И совсем уже недалеко от вершины — вычурный лиловый цветок с изогнутыми вывернутыми лепестками. Это водосбор, аквилегия — таким тоже могли бы гордиться садовые клумбы. За пазухой каждого лепестка искрятся капли росы.
Все устали. Временами советую:
— Меньше пыхтеть, раскачиваться, хвататься за склон руками — все это утомляет. Мягче, пружиннее шаг — пусть устают только мышцы ног, это легче для сердца.
Скоро, скоро вершина.
Хочется, чтобы подход к вершине выглядел торжественно, чтобы у ее подножия все изменилось и сама она высилась бы над неким цоколем, словно памятник на пьедестале. Но на Аибге ничего подобного нет. Вверх уходил все тот же крутой, градусов до сорока, однообразный луговой склон — никаких тебе пьедесталов. Он заканчивался совсем невдалеке, и над ним было только небо, но в это не верилось: уже не раз на подъеме случалось так, что видишь край вершины, думаешь, конец подъема, гребень, а взойдешь — всего лишь плечевой перегиб склона от крутого к пологому, и верхний «край» опять дразнит тебя вон там наверху, впереди...
Всему, однако, бывает конец. Все тот же косой склон прерывается страшными пропастями — словно от целого хребта кто-то ножом откромсал добрую его половину. При всей долгожданности выход на гребень — полная неожиданность. Да, выше нас теперь только синее небо. Но ниже, но дальше...
Метров на двести под отвесом расположилась огромная циркообразная чаша — кресловина с вертикальными стенами и привольным луговым дном, на середине которого лежат обширные, еще недотаявшие снежники. Дно цирка — балкон над следующим ярусом круч. Создастся ощущение полета всего этого горного мира над лежащими внизу долинами.
К северу от Аибги в новом повороте развернулся Главный Кавказский хребет — такие обманчиво близкие здесь пирамидальные и трапециевидные вершины Псеашхо. У них непривычный вид. Все приобрело новую глубину, и за трапецией и за Сахарной головкой пристроились, образуя ощеренные вверх пилы, новые, раньше нам не видные пики. Отошел на задний план так поражавший с Ачишхо великан Чугуш, но зато яснее стала видна пильчатая цепь неведомых крутостенных пиков правее, между Чугушом и Псеашхо — она кажется фантастическим, неприступным царством.
Какая награда за испытанное напряжение! Словно у гор торжество, словно в нашу честь выстроилось на параде все это воинство снеговых и скальных пиков.
Аибга ближе к более высоким заснеженным частям Главного хребта, чем Ачишхо, и поэтому с нее особенно удобно, словно с бельэтажа, любоваться этими громадами.
А вот и Ачишхо. Теперь он похож на пологий каравай. Зубцы его краснополянского отрога, такие отчетливые и внушительные, если смотреть на них из поселка, отсюда кажутся незначительными деталями на фоне больших расплывчатых хребтин.
Пересчитываю вершины Ачишхо. Узнаю наши кругозоры, Эстонские поляны и хребтик с тропою Хмелевского. Вон серое пятнышко под гребнем — осыпь. А это что за точка? Да это же домик. Метеостанция! Она видна нам через добрую дюжину километров.
Нельзя считать, что знаешь хребет, пока не осмотришь его со стороны. Только теперь Ачишхо стал нам виден весь, со всеми отрогами и пазами, знакомый и добрый. Немало уточнений придется внести в казавшиеся такими точными кроки!
Непонятно было одно: почему мы не видим Красной Поляны? Значит, мы на какой-то вершине, невидной из поселка.
Рядом высится еще пик, кажется, даже большей высоты, чем тот, на который мы взобрались. Чтобы перебраться на него, спускаемся по пологому гребешку к седловине и лезем круто вверх по каменистому гребню. Думали, вот и вершина... ан нет, второстепенный ложный зубец, то, что альпинисты выразительно называют жандармом (он караулит главную вершину).
Но вот и вершина. Под нами второй, столь же огромный и заснеженный цирк. Пожалуй, что-то подобное я видел в верховьях Ачипсе, только здесь все суровее и грандиознее.
Два смежных цирка, оба над северным склоном Аибги. Их разделяет отрог, увенчанный обособленной крутосклонной вершиной с полого округлым верхом. Гора как толстая светло-зеленая шишка. Между шишкой и нашим пиком привольная седловина — даже удивительно, почему тут так выглажен, словно вылизан, рельеф. Через седловину из одного цирка в другой бежит тропка.
Итак, мы на втором, высшем пике. Но и отсюда не видим Красной Поляны. Значит, и эта вершина не из тех, что видны прямо из поселка.
На продолжении главного гребня видим еще один, более низкий пик. Для полноты коллекции перебираемся и на него, минуя соседнюю седловину. К нему подводит совсем пологий гребень — почти взбегаем но нему и... и вот награда: долгожданная Красная Поляна видна в глубине Мзымтинской долины, еще под одним огромным цирком. Она лежит в обрамлении зеленых гор и диких отвесов, сияет ясная, близкая, можно пересчитать все домики, опознать все улицы. Вон турбаза и белый столбик — Собиновка...
Предстоит возвращение. Спуска прямо в Поляну, какой она ни выглядит близкой, мы не знаем. Поэтому идем южным, обращенным совсем не к Мзымте, склоном на торную вьючную тропу. Спускаемся, скользя по траве. Такой способ уже знаком мне по круговому маршруту на Ачишхо с профессором Пузановым. Тонночку, взяв у нее на время букеты, спускают под руки двое мужчин.
Напившись молока в Полуторных балаганах, возвращаемся уже знакомой нам грязной лесной тропой.
Вот я и побывал на Аибге. Первым своим подъемом на эту давно манившую гору я, пожалуй, в равной мере и очарован и разочарован. Восхищен цветами и далями, театральным раскрытием облачных занавесов над Псоу, страшными цирками северных склонов. Разочарован однообразием и утомительностью подъема, нечеткостью ориентиров.
Шагая внизу по улицам поселка, оглядываюсь на Аибгу. Со стыдом признаюсь себе, что и теперь не представляю, в какой части хребта мы побывали. Хорошо еще, что никто не спросил...
Приносим в Поляну роскошные букеты лилий, анемон, генциан. Пышный сноп цветов несет ликующая Тонночка. Я приволок исполинский борщевник — нес на плече, как зонт, целое травяное дерево. Раза три на спуске встретились поднимавшиеся к балаганам греки. Они кричали мне:
— Худая трава! Брось, будет плохо!
Действительно, пахла она противно, одуряюще. Но донес до Поляны, и ничего не случилось. Ни головной боли, ни тошноты. Только к вечеру на руках и плечах выступили большие коричнево-красные пятна — отравление кожи? Пятна держались около месяца, хотя руки и не болели. Предостерегавшие все-таки были правы.
При ближайшем же подъеме на Ачишхо с пристрастием рассматриваю Аибгу. Только теперь понимаю, как построен ее гребень. Почти все величавые пирамиды, видные снизу, оказываются совсем не вершинами, а лишь плечевыми уступами на мощных отрогах.
Два пика, на которых мы побывали сначала, действительно не видны из Поляны. Всего главных вершин у Аибги три. Из Красной Поляны видна только ближняя из них, а на нашем пути она была третьей, именно с нее-то мы и увидали Поляну. Вернее впредь числить ее Первым пиком Аибги.
От каждого пика Аибга посылает к Мзымте по отрогу, а Первый пик — даже два кряжа, Эстонский и Краснополянский. Между отрогами, в верховьях каждого из ручьев, стремящихся к Мзымте, вознесены лугово-скальные цирки. Под Первым пиком — между только что названными ветвями — распахнул свои просторы Первый цирк Аибги. Между Первым и Вторым пиками, а значит, между Эстонским и Рудничным отрогами,— Второй цирк. Еще восточнее Третий — его мы видели с Третьего пика, а дальше — Четвертый, Пятый — вплоть до Агепсты...
Такая нумерация совершенно необходима, чтобы консультировать туристов и знать, где их искать, если они вдруг заблудятся.
Постигаю еще один секрет. Из Красной Поляны и от Сланцев хорошо видна мрачная вершина — Черная Пирамида. Оказалось, она поднимается лишь на отроге Второго пика Аибги.
Так это ее я видел сверху — похожую на толстую светло-зеленую шишку! Надо же так удивительно меняться очертаниям...
А видимо, это закономерно: у всей Аибги южные склоны луговые, покатые, а северные скалистые. Вот и у этой отдельной вершины на север оскалились утесы, а на юг улыбаются луговые скаты.
В одиночку
Еще два года назад в день исчезновения краснолицего я слышал, что на Аибгу, кроме круговой греческой тропы, ведут две другие: одна через водопад, вторая—лобовая, кратчайшая, построенная известным в старой Красной Поляне турком Османом (он спускал по этой тропе дранку и тес для строительства дач неосуществленного Романовска).
Османова тропа нашлась не сразу, а когда нашли се — разочаровала: как ни краток был по ней путь прямо от Первых балаганов через Краснополянский отрог Аибги со спуском к Мзымте против самой Поляны, но повторять его не хотелось — не было кругозоров. Единственное, что порадовало перед спуском, — еще один, при этом чуть ли не лучший вид на Красную Поляну. Он открывался с главного плеча этого отрога, с того самого плеча, которое снизу, из поселка, выглядит как самостоятельная вершина, как ближайшая пирамида Аибги.
Тем более хотелось отыскать путь через водопад. Моста у Красной Поляны через Мзымту в те дни еще не было. Искали тропу к водопаду от Второй Эстонки. То заходили в тупик к заброшенным драночным разработкам, то тропа исчезала в переплетенном колючими лианами древоломе (лес рухнул под ударами лавины, которая низверглась сюда с обрывов Краснополянского отрога Аибги. Огромный — кубометров на двадцать — каменище лежал поверх поверженных стволов пихт — значит, он грохнулся совсем недавно)...
Сурово хмурились пихты. Празднично блестели глянцем листы вечнозеленых лавровишен и падубов. Перед нами вставали совсем лиловые склоны. Это цвели крупными фиолетовыми цветами непролазные чащи понтийского рододендрона — в отличие от его стелющегося кавказского сородича, обитателя горных луговин — здесь это кустарник в человеческий рост высотой.
Мучительно долго карабкались мы по скользкому руслу ручья, куда наконец спустились из дебрей...
Упорство вознаграждено. Впереди усилился шум. Вскоре он перешел в несмолкающий грохот. И вот перед нами бурокаменная стена, с которой рушится, рыча и брызгая, долгожданный Аибгинский водопад. Узкий, белый, как привидение. Можно было ненасытно смотреть на повторяющиеся — и все-таки всякий раз неповторимые — сочетания струй, на радужные веера брызг, слушать неровно пульсирующий рокот. Цель достигнута — и словно не было усталости.
На обратном пути нащупали тропу, которая сначала забиралась по левому берегу выше водопада и лишь потом шла под уклон вниз по мшистым камням, среди вечнозеленого падуба, в обход древолома и озеровидной лесной лужи. Ура! Путь на Аибгу через водопад найден. Это вам не нудная Османова тропа. Его надо разведать вплоть до вершины. Проводники подтверждают, что к водопаду можно спуститься от Первого пика.
Почему я спросил только про спуск? Не поинтересовался, где же начинается подъем от водопада? Ведь никаких признаков тропы, ведущей от него вверх, не было!
Еще раз иду на Аибгу коровьей тропой, ночую в Полуторных балаганах. Группа оказалась ворчливая, и участвовать в поисках новой тропы не пожелал никто. В исследовательском азарте принимаю непозволительное решение, противоречащее мною же созданным кодексам: решаю спуститься по неведомой тропе в одиночку. Договариваюсь с пастухами, идущими в Поляну, что они проводят группу назад, в поселок, и уже на Первом пике расстаюсь с подопечными.
Один в горах... Острое чувство огромного и к тому же запретного удовольствия. Красная Поляна видна внизу — улочка к улочке, такая доступная и манящая, что, кажется, сбеги — и за полчаса будешь там. Но иду гребнем, удерживаясь от прямого спуска по осыпи, прикрытой луговыми травами: вспоминаю, что проводники советовали мне идти сначала «па хребта». Лишь с седловины между Первым пиком и Краснополянскпм отрогом вправо ныряет тропка, ведущая в Первый цирк. Вот она пробралась по еле видным карнизикам крутого склона и зигзагами вывела на травянистое дно огромного амфитеатра.
Цирк... Какой это уединенный, обособленный мир. Легкой пирамидой встал надо мною Первый пик. На его вершине я только что прощался со спутниками. Слева вздымаются отвесные стены Краснополянского отрога, справа скалистый Эстонский отрог. А между ними — подобное арене — днище цирка, балконом повисшее над неведомыми кручами и изрезанное оврагами на мысовидные фестоны. В овраги устремляются ручьи из недотаявших снежников.
Тропка резво бежит вниз по пышным лугам среди водосборов и лилий. На более низкой пологой площадке замечаю среди трав инородное пятно: так выглядят места около прежних пастушеских кошей, лишенные естественной растительности и заросшие сорняками. Вот и развалины балагана.
Утесы обоих отрогов сходятся книзу, замыкая ущелье. На их крутых гребнях черные зубчатые силуэты пихт, а между гребнями в дымке влажного солнечного воздуха высится далекий, но огромный призрачно льдистый Чугуш!
Здесь и зимой и весной неистовствуют лавины, поэтому лог или безлесен, или занят криволесьем. Спускаюсь к самому руслу. Признаки тропы как-то сразу пропали среди ровных гравийных участков. Прохожу полсотни, сотню метров — удобства кончаются. Где же тропа? Проявляю непростительное легкомыслие. Пять минут назад я стоял на тропе. Значит, нужно было вернуться, любой ценой нащупать продолжение дороги, хотя бы она повела на подъем. Я же двинулся руслом, то есть совершил ошибку, типичную для самых неопытных туристов.
Утесы слева и справа сближаются, они неминуемо пересекут полосами стойких пород дно долины, и поток заиграет на них водопадами. Что за гипноз этот спуск? Вместо того чтобы вернуться на сто-двести метров, лезу вперед, скользя по все более крутому руслу, и, только когда оно уходит из-под ног, обрываясь водопадными ступенями, задумываюсь. Неужели тропа была тупиковая и пробита коровами только до границы леса? Тогда придется подниматься обратно на гребень! Или она идет рядом, но выше, по кручам левого берега? Беру левее, попадаю в непролазное криволесье, подтягиваюсь и спускаюсь на руках — тропы нет как нет. Решаю спускаться параллельно ручью, не снижаясь к его предательски скользкому ступенчатому руслу.
Ломлюсь через гнутые буки и рододендрон, разгибаю упрямящиеся кривые стволы. Такой спуск тяжелее подъема. Лишь там, где кусты пригнуты вниз по скату, двигаться чуть легче. Я скольжу по стволам и ветвям, съезжаю по ним то сидя, то верхом. Трещат брюки, на рубашке появляются дыры. Думал ли я, что повторю злоключения краснолицего?
Как странно, что та же природа, те же кусты и пихтарник, запахи, краски, когда ты один, приобретают новые оттенки, и восприятие всего этого обостряется. Отчего это? То ли потому, что не с кем делиться своими впечатлениями? Или потому что, как ни храбрись, а не уйдешь от сосущего чувства тревоги: ведь стоит подвернуть или вывихнуть ногу — и ты становишься беспомощным — поползи-ка отсюда на четвереньках!
Заросли такие густые, что, наверно, никакой зверь здесь не пройдет. Однако на первой же прогалине вижу кучу медвежьего помета, совсем еще теплого. Миша посторонился, услыхав треск моих шагов? В такой ситуации я предпочел бы отложить столь долгожданное свидание.
Сколько раз я с успехом применял в своих лекциях ловкую формулу Клеопатры Васильевны об исходе встреч со зверем:
«Турист убегает в одну сторону, медведь в другую».
Повторение этой остроты вызывало оживление самой безучастной аудитории. Но мне приходила на память и другая формула, принадлежащая знаменитому полярнику Амундсену, касавшаяся, правда, белых медведей:
«Я хорошо знаю, что полярный медведь человека не трогает, но я никогда не бываю уверен, знает ли это медведь».
Воевать с криволесьем в одиночку еще изнурительнее, чем когда идешь в компании. Сучья пружинят, бьют. При спутниках выругаешься, так хоть сосед посочувствует. А тут некому и пожаловаться на неудачу. Споткнулся, ушиб коленку — и возникает такое беспомощное чувство обиды...
Лезу по гнутым ветвям, спускаюсь на руках, держась за сучья и отыскивая ногами опору внизу,— еще метр, еще два метра... Вот снова повис, шарю ногами — пусто, нет ничего. Взглянул вниз и похолодел, только судорожнее вцепился в ветви. Отвес! С силой подтягиваюсь обратно. Внизу обрыв метров в двадцать. Сквозь кусты видно, что как раз по этому скальному перепаду низвергается пенистыми каскадами ручей. Я уже порядочно изнурен и даже деморализован. Выйду ли? Вдруг заночую, будут искать...
Добираюсь вдоль края отвеса до прорезающей его расщелины, так называемого кулуара, направленного вниз по склону. Изысканное театральное слово мало подходит для этой дикой трущобы, но так принято у альпинистов. Спускаюсь по кулуару, цепляясь подчас за травинки: бывает психологически важно ухватиться и за соломинку, чтобы сохранить равновесие.
Впереди просвет, совсем рядом ревет ручей. Сбегаю по крутой лощине и ошалело оглядываюсь: справа сверху рушится во всем великолепии мой старый знакомый, милый Аибгинский водопад! Ведь это все равно что дома, пусть впереди еще обход дроволома и добрых шестьсот метров спуска, но это уже тропа — знакомая, своя, родная!
Как он хорош, а сегодня особенно хорош, мой добрый друг, водопад!
И все же стою, озадаченный. Я промерил собственными ногами весь левый берег долины и не нашел тропы. Куда она могла скрыться? Вдруг осеняет догадка. Не перешла ли эта тропа на правый берег ручья, после того как несколько десятков метров она бежала прямо по его каменистому руслу? Было очень просто не заметить, как она юркнула в траву, вот я и продолжал шагать руслом, пока не вышел к отвесам. Но где же эта тропа выводит к водопаду?
Обшариваю правый берег от самого водопадного уступа. Спускаюсь вдоль ручья метров на пятьдесят — и вот долгожданная примета! На огромном стволе большая зарубка — именно отсюда, гораздо ниже водопада, вверх по правому (по течению) склону ведет старинная торная тропа, меченная зарубками и росписями эстонцев на стволах. Как я рисковал, а она шла рядом, по соседнему склону... Неладный же я следопыт!
Пусть сегодня я не пройду по этой тропе (я слишком измучен), но теперь я знаю, что подъем на Аибгу через водопад во много раз красочнее и разнообразнее подъема по скотоводческой тропе через Греческий мостик. Только там, только в этом направлении и надо водить экскурсии в кольцевой маршрут по Аибге!
Люлька
Час крупным шагом по тропе, и я у Мзымты. Эх, если бы прямо вброд и на турбазу! Но июльская река мощна, а я уже достаточно измотан, без спутников рисковать с переправой не дело.
Вспоминаю, что ниже по Мзымте против поселка натянут металлический трос, по которому с берега на берег ездит корзиночка для перевозки пассажиров — ее называют люлькой. Мне еще не приходилось пользоваться этой переправой.
Вот и трос. Высокие столбы-стояки, на которые намотан железный канат дюймового сечения. Радость сменяется разочарованием: люлька на противоположном берегу, а там ни души. Неужели идти в обход? И вдруг озорная мысль. У меня совсем новый рюкзак, из грубого, пожалуй, даже слишком тяжелого и прочного брезента, с широкими лямками из толстых ремней. Не заменит ли он мне люльку?
Пробую ремни, разглядываю толстые нитки, которыми кожа пришита к брезенту, и решаюсь. Расстегиваю пряжки, перекидываю оба ремня через трос и вновь застегиваю. «Люлька» готова. Подтягиваюсь к тросу на руках и просовываю ноги между лямками. Вот я и «в седле». Ремни так прилегают к металлу под грузом тела, что двигаться оказывается вовсе не просто: приходится подтягиваться на одной руке, а другой поочередно передвигать ослабевающие лямки.
За один прием отвоевываешь всего каких-нибудь десять сантиметров. А ширина Мзымты не меньше полусотни метров. Выдержу ли? Ведь я уже изнурен трудным спуском.
Вишу верхом на брезентовом мешке и дециметр за дециметром продвигаюсь вперед. Ладони горят — так больно впиваются в них плетения троса.
Прибрежные нестрашные участки русла кончились. В полутора метрах подо мною беснуется порожистая Мзымта, горбы камней заставляют воду пенисто кипеть. Теперь нельзя допускать и мысли о падении в эту стремнину.
Хорошо в настоящей люльке: она на своем ролике пролетает почти до половины реки, как бы под уклон по провисающему тросу, и лишь вторую половину пути приходится «выбирать» ее на подъем. А на рюкзаке до середины с разгона не докатишься. Трос провис с первых же метров, и нужно все время преодолевать подъем.
Сколько я уже прополз? Пятнадцать? Восемнадцать метров? Уже кончаются силы, а я даже не на середине реки.
Отдыхаю, покачиваюсь. С независимым видом разглядываю воду: дугообразные водоскаты, веера, головокружительная, манящая струя стрежня...
Надо двигаться дальше. Подтягиваюсь на левой руке, правой передвигаю ослабевающие лямки. Смещаю одну... Сейчас вторая. Но где же она? Как? Где вторая лямка, второй ремень? Значит, я вишу на одном, последнем ремне!
Холодею от ужаса, впиваюсь обеими руками в трос. Что же произошло? Дрожа от напряжения, повисаю на одной руке, а другой вылавливаю висящую, как плеть, лямку.
Ощупываю ее конец и понимаю все, что случилось. Когда я оценивал прочность рюкзака, я не осмотрел места скрепления пряжек с ремнями. А они-то и подвели. Не швы, не ремни, а сами металлические скобы, которыми кожа сочленена с металлом. Скобы, рассчитанные на двухпудовый вес рюкзака, оказались слишком слабыми, чтобы выдержать груз четырехпудового тела. И именно скобы начали разгибаться. Одна разогнулась скорее, с нее-то и соскочила ременная петля. А вторая? Лихорадочно ощупываю вторую и с ужасом обнаруживаю, что она тоже подалась. Значит, и на оставшуюся лямку никакой надежды. Подо мною бешеная вода, теперь она кажется еще более пенистой, злой и зеленой. Впереди больше половины жгучего режущего троса — я не вынесу этой казни, этой пронзительной боли в ладонях, этого перенапряжения мышц! Скорее назад, к более близкому берегу — на одних руках, не доверяя оставшейся лямке, лишь изредка чуть приседая на рюкзак, чтобы дать секундную передышку немеющим мышцам.
Мучительно долгое приближение к суше. Как жжет ладони! Вот уже метра три до берега... Что-то со струнным треском рвется — разогнулась скоба второй лямки, — и я, пожалуй даже с облегчением, падаю на бок в прибрежную, уже не страшную, говорливо журчащую воду. Добегаю до берега по воде (здесь по колено) и, обессиленный, валюсь. Меня бьет дрожь от перенесенного волнения. Но что это с руками? Обе согнуты в локтях и точно скованы столбняком. Судорога. От боли хочется кричать. Пытаюсь разогнуть локти — они не поддаются. Лишь постепенно, преодолевая боль, отвоевываю у судорог сантиметр за сантиметром. Наконец руки снова становятся моими. Могу выжать брюки и злополучный, чуть не погубивший меня рюкзак. Как же я не подумал об этих каверзных скобах?
С ненавистью гляжу на трос и неприступную люльку. Сейчас мне не мила и любимая Мзымта и даже веселая тропка, по которой приходится идти три километра до Греческого мостика, а потом еще три с лишним обратно по противоположному берегу.
На базе меня ждут уже начавшие волноваться туристы. Они никак не ожидали, что я явлюсь настолько позже их. Удивлены, что я такой мокрый и измученный.
Сплю эту ночь тяжело, все тело болит, на руках выступили кровяные мозоли. Трижды мерещится кошмар: то вишу в кустах над отвесом, то на тросе над порогами Мзымты.
К Псеашхо
Теперь дело было за Псеашхо. Этот хребет замыкал собою третью сторону краснополянского амфитеатра. Обычный туристский маршрут туда вел не к вершинам, а к так называемому Холодному лагерю — пустому сарайчику, где туристы укрывались от ледяных ветров и ненастья. После ночлега в этом лагере, в тридцати километрах от Поляны,— путь на ледник.
Группа сложилась пестрая. Солидный профессор, литературовед Тимофей Иванович, мечтательный бухгалтер Петр Петрович и пара голубков-молодоженов, для которых было все равно куда идти, они не глядели ни на пихты, ни на ледники — им хватало друг друга. Вьюки сопровождал рабочий Михаил Челаков — краснополянский грек.
Путь вел через Сланцы. От рудничного поселка взяли круто в гору. Навьюченная лошадь безукоризненно выбирала самые длинные и пологие зигзаги — так ей легче сохранять равновесие.
Разнообразие в долгий подъем внесли лишь два родничка — путь к одному из них в сторону от тропы заботливо показывала дощечка с надписью. Буковый лес, казавшийся торжественным парком, сменился могучим пихтарником, который одевал склоны хребта Псекохо вплоть до самого гребня.
Впрочем, слово «гребень» мало подходило пологому водоразделу хребта, на который мы наконец выбрались. На высотах в полтора километра нас встретили мягко округлые покатости, тропа пошла совсем горизонтально, позволила отдышаться.
Миновали субальпийскую поляну — зеленый круг из высоких трав, окаймленный строгим пихтовым лесом. На кроки нанес надпись «Пихтовая поляна».
Как ни полог был водораздел, а все же чувствовалось, что и слева и справа скаты, и за лесом скрыт огромный простор — как всегда, это приподнимало настроение. Но тут же встречалось и такое, что утомляло и раздражало.
Отдельные повышения плоского гребня тропа, чтобы избежать лишних подъемов, огибала по косогору, подрезая обрывчиками склон. Из этих обрывчиков сочились неистощимые слезы — грунтовая вода расквашивала почву в жидкую грязь. Какою же сыростью напоен этот лес, если даже у самого водораздела почва насыщена влагой, как губка!
Недаром на топкость этой тропы жаловался еще Торнау. Видно, и в его времена тут приходилось так же хвататься за стволы и ветки, чтобы не угодить в хлюпающее месиво. Но нам-то хорошо — в крайнем случае мы просто лезем на стенку, в обход слякотных участков. А каково лошади? Ведь вся тропа — чередование скользких порожков и поперечных выбоин — следов конских копыт. В каждой выбоине лужа или чавкающая грязь по колено. Лошадь с мучительным напряжением вытаскивает из нее ноги.
Пологий путь кончился, и даже крутой подъем криволесьем порадовал: стало по крайней мере сухо. Поднялись метров на триста, и лес стал редеть. Все более обширные секторы далекого горизонта стали открываться, не заслоняемые деревьями. Наконец, последние кусты под нами — и мы на дивном, кажется, всеобъемлющем кругозоре.
Глубоко, в почти двадцатикилометровой дали голубеет дно долины Мзымты с белыми точками домиков Поляны. А что творится правее Чугуша? Первозданный хаос, черные, грубо иззубренные хребты, страшные кручи. Думается, в этом грозном лабиринте и не разберешься. На переднем плане привольные и спокойные луговые склоны горы Перевальной — они хорошо видны и из Красной Поляны. Но можно ли было предположить, что совсем рядом с ними скрываются такие умопомрачительные трущобы?
Нелепой; некрасивой выглядела отсюда Аибга — скоплением тупых шишек. А как вытянулся Аибгинский хребет к востоку! Как манила к себе ставшая ближе верхняя часть долины Мзымты с великолепной, над всем царящей пирамидой Агепсты! Мой будущий путь к Кардывачу...
Тропа забирает левее по скальной выемке в крутом склоне лугового хребта. Наверное, зимой здесь не пройдешь. Недаром Торнау писал:
«Эта тесная и опасная дорога служит для медовеевцев лучшею защитой с северной стороны...»
Все выше, выше. Судя по высотомеру, уже две... две тысячи сто... Вот и перевал. Две тысячи сто пятьдесят метров! Как же так? Ведь отметка перевала Псеашхо на карте всего 2010 метров. Конечно, нужно внести в отсчеты высотомера поправку на разность давлений — за время нашего пути произошли общие изменения погоды. Но неужели разница так значительна?
Перевал разочаровывает. За ним не открывается никакой ошеломляющей панорамы. Спускаемся на широкое луговое плато. Торнау называл его равниной, огороженной со всех сторон остроконечными скалами. Действительно, гребни гор, окружающих плато, круты и скалисты.
Вокруг пестреют луга. Сколько здесь бархатно-лиловых и ярко-желтых анютиных глазок! Крупные, как на клумбах. А ими здесь усыпаны целые гектары.
По плато струится ручей. Читаем жестяную дощечку на столбике, поставленном заповедником: «р. Бзерпи». Какое ласковое название. Но что же это? Ведь речка Бзерпи относится к бассейну Мзымты, к южной покатости Главного хребта. Значит, преодоленный нами перевал был не на Главном хребте, а на передовом его выступе. И, следовательно, это не перевал Псеашхо![26]
Идем по широкой долине. Тропу пересекают десятки ручейков, к каждому хочется наклониться и прильнуть. Вот текущие в Бзерпи. А чуть дальше, за совсем неприметным водоразделом, текут уже не навстречу нам, а по пути с нами. Значит, именно тут, на совсем плоском месте, мы миновали перевал Псеашхо? Недаром еще зоркий Торнау писал:
«Эта равнина, неприметно склоняясь с одной стороны на северо-восток, с другой на юго-запад, образовывала перелом местности» (курсив Ю. Е.).
Вправо открывается узкая крутосклонная долина, уводящая глубоко вниз. В нее устремляются и все ручейки. В ее вырезе на минуту одна за другой появляются из-за отрогов гордые пирамиды Псеашхо — наконец-то можно понять, где мы находимся по отношению к ним. Долина тесная, неприветливая. Далеко в глубине она сворачивает вправо. Спрашиваю проводника, что это за речка? Отвечает — Пслух.
Пслух? Но ведь Пслух тоже приток Мзымты! Что же это за наваждение такое? Выходит, мы не прошли перевала? Да, теперь мы идем навстречу левым истокам Пслуха.
Мы уже устали, да еще угнетало сознание, что перевал Псеашхо все еще где-то впереди. Понуро шагая, мы даже не заметили, как все в той же ровной долине появились ручьи, направляющиеся на север, опять по пути с нами. А это означало, что мы все-таки миновали заветную точку.
Да, перевал оказался действительно незаурядным. Здесь не было гребня, который преграждал бы наш путь, а шла единая поперек всего водораздела пологая и широкая долина (конечно, «долина» здесь все же точнее, чем «равнина»). И перевальная точка лежала тут совсем не на гребне, а на еле видной выпуклости дна этой плоской долины. Ручьи по ней растекались в противоположные стороны. Перевал не седловинного, а долинного типа! Понятно, что с него не открылось никаких далей.
Левее тропы у подножия крутого склона стыло мрачное темно-зеленое озеро. Торнау насчитал здесь даже несколько «бездонных» озер. Горное озеро! Казалось бы, рвануться к нему, заглянуть бы в его строгую глубь. Нет, усталость брала свое, проводник торопил — уже близился вечер, — и мы уныло шагали, подчиняясь пологой тропе, по монотонному коридору долины Уруштена среди корявых стволов клена и совсем северных поэтичных березок.
Впоследствии мне пришлось провести в этой долине десятки чудесных дней, среди которых были всякие — и солнечные и грозовые. Очарованный ее зеленью и цветами, ее целительным воздухом, я не раз с улыбкой вспоминал, какой неуютной, непривлекательной показалась она мне при первом знакомстве.
Тропа берет правее. В Уруштен впадает крупный приток, мы поворачиваем в его широкую долину и невольно вздрагиваем. Уже не легкой пирамидой, а вздыбившейся громадой черных скал встает перед нами в верховьях этой долины страшный Псеашхо — с него пахнуло леденящим ветром. Сверху отвесы обрезаны почти ровной линией горизонтального гребня— гора и отсюда напоминала трапецию, только более широкую, чем со стороны Красной Поляны. Под верхними отвесами разметались белые полосы снега. В некоторых, наиболее крутых местах в снегу виднелись трещины, голубеющие в изломе. Это ледник, первый в краснополянском районе ледник, который я вижу вблизи[27]. Из его нижнего конца и вытекает серой струйкой правый приток Уруштена. Питаемый ледником, этот приток гораздо многоводнее, чем сам Уруштен, сочащийся из пустопорожней перевальной долины.
Переходим приток по кладке. На земле лежит — очевидно, сваленный лавинами — столбик с надписью «р. Холодная». Лошадь неохотно преодолевает вброд ее ледяные и бурные воды. Несколько десятков метров подъема — и мы у пустующей избушки, выстроенной на плече отрога, который спускается к устью реки. Это и есть лагерь Холодный.
Ночь в Холодном лагере
Радуемся остановке. Развьючиваем лошадь и надеваем на себя привезенные во вьюке теплые вещи. В лагере пусто и неуютно. Правда, на лавочке лежат спички, соль, пакетик с сухарями и пучок сухих щепок — растопки — хороший пример туристской взаимопомощи на случай, если люди придут в дождь и останутся без продуктов. Но даже это не умилило. В лагере не было хотя бы примитивных нар, очаг, занимающий углубление в центре пола, топился по-черному, стены исписаны бездарными надписями. Ощущаю приступ ворчливой пассивности и желание быть на кого-то в претензии.
Размагнитилась вся компания. Нахохлились новобрачные — сели и ждут, что будет дальше. Уткнул голову в колени совсем замученный пожилой профессор. Бухгалтер увлекся чтением настенных изречений — этого занятия хватило бы на два часа. Не сознавая, что поступаю совсем неладно, я тоже уселся на скамейку, где лежали спички, и застыл в блаженном оцепенении. Тридцать километров горного пути в день — не пустяк.
Ночлеги на Аибге? Но там приходишь в обитаемые балаганы, к горящему очагу, ночуешь на нарах, на мягких кошмах, ни о чем не заботишься... А тут? Тут ничего нет!
Челаков развьючил лошадь и с недоумением сказал:
— Что же вы сели? Я же не успею один и дров натаскать и воды принести. А постели делать не будете?
Глядим на проводника с не меньшим недоумением. Зачем дрова? Зачем вода? Какие еще постели?
Великая лень души и тела охватила нас.
Но нет, мы не лентяи, мы герои, готовые съесть свой сухой паек всухомятку, не разжигая очага и ничего не варя; готовые спать прямо на голых холодных досках лагерного пола. Мы же туристы, нам все нипочем, мы все вытерпим, перенесем, вот мы какие!..
Обескураженный Челаков уходит. Я вспоминаю все же о своих обязанностях, лезу в мешок с едой и начинаю делить сухой паек. Но продуктов, пригодных для закуски без варки, совсем немного: банка консервов, хлеб да грудинка. Остальное — крупы, кусок свежего мяса, немного овощей — требовало кулинарии. Разрезал хлеб и грудинку, роздал сахар... Угрюмо поели, оставив порцию и проводнику. Он явился с охапкой хвороста для костра и снова исчез, на этот раз с чайником в руках, недружелюбно взглянув на всю компанию.
Мы уже доедали, давясь, свои сухие бутерброды с пересоленной грудинкой, когда Челаков притащил воды, раздул маленький костерок и укрепил чайник над огнем на двух рогульках и палке. Дым от очага заставил закашляться и прослезиться, но каким теплом повеяло от огня в этом неуютном холодном сарае! И разве не упоителен сейчас будет глоток горячего чая? Только тут мелькнула смутившая мысль: а обязан ли проводник нас обслуживать подобным образом? Разве он меньше устал, чем мы?
Встал и вышел на улицу. Сумерки быстро сгущались. Потускневший и мрачный, дышащий холодом, высился всем фронтом своих обрывов Псеашхо. А ведь когда мы подходили, на нем только начинали светиться закатные краски. Значит... Значит, просидев в сарае, мы непростительно прозевали весь закат на Псеашхо, может быть, то главное, ради чего сюда вообще стоило идти! Да что же это такое! Можно ли так раскисать и опускаться? Ведь я же обязан задавать тон. Не мудрено, что так распаялась и вся «армия».
Вхожу в сарай. У проводника уже закипает полный чайник. Он щедро заваривает его чуть ли не полупачкой чая и угощает нас всех. Кружки жгутся. Хлеб уже съеден, а только теперь приходит настоящая радость ужина.
Профессор произносит роковую фразу:
— Знаете что? Вряд ли мы завтра пойдем на этот ледник. У меня хватит сил только на то, чтобы вернуться. Предлагаю поэтому не растягивать продукты на три дня, давайте еще хлеба и грудинки.
Коллеги поддерживают. Была не была, роздано по второй порции хлеба и закуски. С горячим чаем это кажется волшебным яством.
Челаков снова исчез. Через пятнадцать минут он явился с охапкой травы и мягких веток и предложил нам постелить свои одеяла на эти «матрасы». Может быть, он и прав, так заботясь о комфорте?
Перед сном выхожу еще раз на воздух. Жгучий холод. Мы словно на дне черной бездны. Вокруг темные, почти невидимые скаты хребтов, небо усыпано пронзительно яркими звездами, а впереди, в верховьях Холодной, встает освещенный скрытой от нас луной Псеашхо с едва белеющим разметавшимся призраком ледника.
Какое огромное, никогда прежде не испытанное чувство торжественной чистоты и величия природы! Неужели ежедневно и еженощно царствует здесь эта победительная красота, никому не видная, не вызывающая ничьих восторгов!
Залезаю на ночь в свой мешок, сшитый из байкового одеяла. Лагерь оправдывает свое название — он действительно холодный. Челаков, по-моему, вообще не спит — он всю ночь поддерживает огонь в очаге и поочередно греет то спину, то бок, то грудь и руки. Беспокойная и мучительно длинная ночь вздохов, кряхтенья... Забываюсь, вероятно, уже на рассвете.
Утром Тимофей Иванович, встав раньше всех, вместе с Челаковым варит нам вкусную кашу, поджаривает мясо и кипятит чай. Горячий завтрак возвращает силы и бодрость. Неужели группа все-таки не захочет идти на ледник?
Профессор непреклонен, новобрачные тоже, бухгалтер колеблется. И когда я решаю отпустить туристов вместе с Челаковым обратно, Петр Петрович соглашается идти со мной на разведку к леднику.
Проводник вьючит лошадь, нам оставляют наши одеяльца и остатки хлеба, грудинки и сахара. Мы идем на ледник!
Скальный замок
От кладки через Холодную идем лугами левого берега вверх по ее широкой долине, вступая в новый, неведомый мир. Как хорошо, что нас только двое. Может быть, сегодня нам покажутся наконец и заповедные звери, о которых я уже столько рассказывал туристам, хотя сам еще не встречал ни единого...
Проводник предупреждал: не подниматься к нижнему краю ледника — он часто рождает обвалы. Выполняем это напутствие и от развалин старого коша берем направо по тропке в лесок.
На противоположном скате долины реки Холодной показалось нечто диковинное. Из середины зеленого лугового склона горы вырывался мощный поток. Он клокочущей белой диагональю пересекал склон и тут же, через несколько десятков метров, впадал в Холодную. Я еще не знал тогда, что перед нами исток целой реки. Да, это настоящая река, вырвавшаяся из пещер и туннелей, которые прорыты подземными водами в толщах мрамора. Во Франции такие выходы подземных рек называют воклюзами.
Назовем свой воклюз Мраморным водопадом.
Тропка вильнула и неожиданно вывела нас из мелколесья на большую поляну, заваленную огромными камнями. Каменная поляна. По ней весело скачет ручей — левый приток Холодной. А прямо над поляной со стороны Псеашхо громоздится невидный до этого отрог — грозный, диковинной архитектуры замок с тремя крутостенными башнями. Центральная выше, боковые пониже. Скальный Замок!
Куда же идти? Вправо вверх, по притоку Холодной? Но ведь он течет откуда-то сбоку, совсем не из виденного нами ледника. Перейдя ручей, пробираемся косогором под Замком левее.
Троп больше нет. Приходится подтягиваться на руках, цепляясь за кусты рододендронов. Кустарник преодолен, и перед нами высятся похожие на железнодорожные, сложенные из остроугольного щебня насыпи. Взбираемся на одну из них и обнаруживаем, что нижний конец ледника лежит под нами, а насыпь, на которой мы стоим, сопровождает боковой край льда непрерывным валом. Вспоминаю из школьной географии, что подобные насыпи называются моренами.
Проходим по морене до места, где легко спуститься прямо на лед. Впереди крутая часть ледника с лабиринтом синеющих трещин. Мария Павловна Преображенская называла растрескавшиеся участки ледопадами. Она же предостерегала: по ледникам без альпинистского снаряжения не ходить!
Поэтому к ледопаду приближаться не рискуем. Лучше подняться вдоль края ледника, как можно выше в обход Скального Замка.
Идем. Лед сменяется питающими его полями слежавшегося зернистого снега — это фирн. Дышится легко и свободно: кажется, сейчас нам доступны любые вершины.
Мы поднялись уже высоко. Всего на полкилометра возвышаются над нами отвесы главных вершин Псеашхо. И вдруг оказывается, что Замок, оставшийся справа, отделен от стены пиков большой седловиной, на которую, словно всадник в седле, посажен ледник. Башня Скального Замка — лишь передняя лука этого седла.
Одну «ногу» ледник спускает по эту сторону Замка, к центральному истоку Холодной. Другую «ногу» — второй язык того же ледника — мы до сих нор не могли видеть, потому что она переброшена по ту сторону Замка. Видимо, из второго языка и течет пенистый ручей Каменной поляны. Как соблазнительно спуститься по этому языку, чтобы выйти на Каменную поляну вкруговую! Но приходится сдерживаться: мало ли на какие кручи можно нарваться при спуске но неизвестному леднику! Лучше в следующий раз разведать подъем сюда от Каменной поляны вверх по ручью. А сейчас — как же не попытаться пролезть прямо по гребешку к шпилям Замка?
Гребень острый, скалистый. То, что издали выглядело небольшими зубчиками, оказывается утесами метров по пять-десять высотой — не через каждый из них перелезешь. А кое-где и не пройти по лезвию; садимся на гребень верхом и передвигаемся вдоль по нему, отталкиваясь руками. Где хребет шире, на нем такие же, как на Ачишхо, нагромождения остаточных глыб — руины былого гребня.
Высотомер показывает 2800 метров. Наконец мы на вершине Скального Замка, того грандиозного «сооружения», которое так недавно подавляло нас своим величием. Это было там, внизу, на Каменной поляне. А отсюда и ее огромные каменюки кажутся игрушечными кубиками.
Значит, есть довольно простые пути и на такие пики, которые поначалу могут показаться неприступными! Мы обошли Замок с тыла и оказались на пике без особого труда и риска. Неплохой урок выбора пути к вершинам!
Осторожно спускаемся вдоль края ледника, но, пытаясь сократить путь, легкомысленно заходим на широкую щебневую осыпь. Вдруг и ниже и выше нас камни приходят в движение. Мы попадаем под град разбуженного нами же камнепада. Перебегаем оставшуюся часть коварного щебневого плаща и, лишь встав на твердый грунт, с тревогой наблюдаем, как мимо нас еще минут десять проносятся грохочущие камни.
Вдруг Петр Петрович отрывисто говорит:
— Смотрите! Туры!
Где туры? Мне давно пора замечать их первому, самому. Шарю глазами по снегам, по черным скалам — все кажется необитаемым.
— Петр Петрович, ну где же?!
— Да вон же, на леднике! Пониже той скалы. Вон черненькие прыгают. Вроде как точечки.
Черненькие точечки! А я думал увидеть крупных бурых козлов, где-нибудь здесь, рядом. Всматриваюсь и наконец вижу: вон они, силуэтики, перебегающие по снегу к скалам.
Мои первые дикие звери в заповеднике! Не расшевели мы этой подвижной осыпи, они бы и не объявились. А теперь туры, вспугнутые нами, сами оказались на осыпи, и едва держащийся щебень с грохотом сыплется из-под их копытец.
Как же зорко надо вглядываться в эти склоны!
Сейчас туры видны маленькими желтоватыми личинками на темно-сером фоне скал. Скольких зверей я, наверное, не замечал на таких же расстояниях?
Живые туры — лучшая награда за все трудности вчерашнего маршрута и холодную полубессонную ночь.
Что стоит после этого померзнуть еще одну ночь в лагере, что нам еще тридцать километров обратного пути по грязи, под дождем, без кругозоров! Можно вытерпеть и впятеро больше в расплату за виденное, за вершину Замка, за долгожданную встречу с турами!
Аибгиада
Шумное напряженное лето. Турбаза перегружена. Выручают ставшие теперь массовыми походы групп в горы без проводников. Спокойно посылаю людей и на Ачишхо, и на Аибгу, и даже на Псеашхо. Уже десятки групп проходили эти маршруты благополучно. Их подробные рассказы позволяли давать следующим партиям туристов еще более исчерпывающие инструкции. Теперь ежедневно в горах ночует то двадцать, то тридцать человек — значит, освобождаются резервные койки, куда можно приткнуть хоть на одну ночь туристов, «приваливающих» сверх плана.
Но однажды наступает такой день «пик», когда вся база — дачи, балконы и палатки — оказывается занятой, а Энгелю утром звонят из Сочи и сообщают о скором прибытии еще четырех автобусов со сверхплановыми туристами.
Владимир Александрович в смущении. Когда сверх нормы прибывали один-два туриста, он уступал свою комнату, а сам спал в кресле в конторе. Но куда девать восемьдесят человек? Зовет меня, спрашивает:
— Скажи, сколько у нас сегодня ночует в горах?
— Сегодня мало, Владимир Александрович. Всего двенадцать человек.
— Ай-ай-ай, как же нам быть? Тогда вот что. Уговори на сегодня пойти на Аибгу с ночлегом человек этак семьдесят. А? Иначе некуда разместить пополнение. Вербуй народ, а я распоряжусь насчет продуктов.
Я не скрываю сомнений. Такую большую группу надо вести руководителю. Ее нельзя пустить по чертежику! Кроме того, уже поздно, мы не вышли с утра...
Туристы огорошены предложением, ломающим ранее намеченные планы. Сулим золотые горы: закат на вершине, солнечный блик в море, все прелести водопадов и лилий, вид на Абхазию, теплые одеяла, вкусный ужин... Нам настолько верят, что группа набирается быстро. Запись, как только достигнута нужная цифра — семьдесят, прекращаем.
Фемистокл вьючит двух лошадей, одну теплыми вещами, другую продуктами, и выходит по скотопрогонной тропе через Греческий мостик. А мы решаем подниматься «романтической» тропой через водопад, чтобы проводить закат с вершины и спуститься прямо к Полуторным балаганам. Там Фемистокл подготовит ночлег.
Семьдесят человек в сборе — это целая толпа. На одного руководителя даже не при альпинистском, а при горно-лесном маршруте — это слишком много. Я еще не знал, что это недопустимо много. Народ растягивается по дороге, экскурсовод перестает ощущать группу, особенно отстающих, напрягает голос: внимание большой толпы сильнее рассеивается, легче возникают группировки, становящиеся «в оппозицию» к гиду.
Однако обстоятельства заставили меня вести именно такую армию. Подбадриваю спутников как могу. Расчетливо задаю теми, чтобы сразу не утомить их. Лезем в обход завала. Отдыхаем у струй Аибгинского водопада.
Расписываю мощь лавин. На пути вдоль верхних водопадов рассказываю, как висел над этими отвесами при поисках тропы. Когда же нас обступает замкнутый таинственный мир цирка, а платья и прически девушек украшаются раструбами субальпийских лилий, кажется, уже не может быть оснований для плохого настроения. Погода безукоризненная, облака едва коснулись вершин.
Стоп! По цепи передают, что среди отстающих не все ладно — ссорятся какие-то супруги. Нашли место и время для семейных сцен! Прошу передать в конец колонны, что приглашаю означенную пару занять место рядом с собою. Чета подчиняется, и вскоре ко мне подходят круглолицый самодовольный брюнет по имени Адам — его почему-то все называют Адамчик — и его спутница, она тоже носит ласкательное имя — Эммочка. Это миловидная блондинка, довольно хрупкого сложения, с капризной мордочкой.
Пытаюсь шутками исправить их настроение, но они раздражены и не поддаются. Видимо, там, в конце колонны, уже действовала «противоэкскурсоводческая» оппозиция.
Вместе с этой парой с конца в голову колонны перемещаются еще три молодых человека: остролицый подвижный Ашот, спортивного вида Иосиф и добродушный белобрысый Ваня. Вся эта тройка, как вскоре выясняется, оказывает внимание Эммочке, а та, капризничая, отыгрывается на муженьке: «Мне трет ногу, забей гвоздь». «Достань цветок». «Ты опять не забил гвоздь». «Ты забил не тот гвоздь». И так далее без конца.
Мы уже выходим на гребень. Сейчас должна открыться панорама Абхазии. Но даже головокружительного карнизика, на котором ей к лицу было бы попищать, Эммочка не заметила, занятая упреками мужу.
— Дай мне платок. Куда ты его вечно прячешь?
— Постыдись давать мне такую грязь. Я давала тебе чистый платок.
...Теперь и панорама Абхазии будет с этим гарниром!
Вышли на гребень. Общее «ах»! Люди захлебываются открывшимися просторами. Средство столь сильно действующее, что «выключается» даже Эммочка. Нам с гребня хорошо видно, как змейкой поднимается растянувшаяся колонна. Пересчитываю людей — все налицо, никто не отстал. Дождемся всех на вершине.
Дальние панорамы с Первого пика — надо ли их описывать? И повторяются они в своей грандиозности, и вечно новы и неповторимы — то чеканно ясные, то в уборе из белых облаков, то в хмурых грозовых тучах. А сейчас все решал закат, закат при ясном небе.
Солнце, если смотреть с Аибги, садится прямо в море, а до горизонта с такой высоты около полутораста километров. Водная гладь встает далекой голубой стеной, и кажется, что высота этой стены тоже превышает два километра — как и высота вершины, с которой мы смотрим. И во всю высь вздыбившейся глади моря бежит, горит, ликует исполинский блик — сверкающая река солнечной дорожки. Она кажется выпуклой, словно заходит за горизонт, и создается впечатление, что мы воочию видим сферичность Земли. Картина приобретает поистине космическое величие.
Солнце все ближе к горизонту. Дорожка из огненно-оранжевой превращается в пурпуровую, дробится на куски. На пунцовый диск все легче смотреть.
Вот он коснулся своего багряного отблеска в море и на несколько мгновений превратился в фантастическую вазу на широкой подставке. Миг — и ваза пропадает: диск начал прятаться за горизонт и теперь подрезан снизу. Все замолкают, словно присутствуют при великом таинстве.
Светило тонет неправдоподобно быстро. Вот оно превратилось в пылающий абажур, а потом — в скромную тюбетейку, в малый ломтик-скобочку...
— Смотрите зорче, не мелькнет ли зеленый луч!
Последняя долька солнца скрывается, поглощенная морем. Зеленый луч не мелькнул, не удостоились. Исчезает солнечная полоса с моря. Поминутно меркнут и меняются краски на вершинах более высоких тор. Вот-вот скроются последние зайчики розовых бликов со снегов Псеашхо.
Стоять бы и стоять на вершине, однако тревожно задувает холодный вечерний ветер. Солнце на юге падает под горизонт круто, поэтому смеркается гораздо быстрее, чем на севере. Надо спешить к ночлегу — к крову, к воде, к топливу. Спуск займет всего полчаса, к темноте успеем.
Собрав на пике всю группу, устремляюсь вниз по крутосклонному лугу без тропы, выбирая ступенчатые, менее скалистые участки. Советую держать интервал шагов в десять, чтобы не угощать идущих впереди случайно сорвавшимися камнями. Беру правее, ведь слева склон пересечен несколькими ярусами скалистых уступов.
Спустившись метров на сто, получаю по цепи донесение, что двое — конечно, Адамчик и Эммочка — не могут ступить и шага с вершины, что Эммочка в истерике, а с Адамчиком плохо.
— Кто-нибудь с ними остался?
— Нет, все ее кавалеры впереди.
Как быть? Предстоит пройти еще четыреста метров лугового спуска. Мимо большой вьючной тропы люди не проскочат, но все-таки неприятно, что к месту ночлега группа будет подходить вразброд. Однако раздумывать некогда. Если на вершине остались люди, надо прежде всего помочь им. Вдруг кому-нибудь из них действительно плохо? И как это я позабыл в самом начале спуска поставить этих Адама и Еву в голову колонны под свой надзор.
Как ни устал, поворачиваю назад. Торопясь, а значит, и нарушая все нормы дыхания, набираю высоту, руками подтягиваюсь за траву. Подбодрил нескольких встреченных отстающих, советовал не брать левее. Задыхаюсь, пульс бешеный.
Вот и вершина. Уже смерклось. Перед самым пиком сидят, обнявшись, двое, мерзнущие от холодного вечернего ветра. Рыдающая Эммочка конвульсивно бьется в объятиях растерянного мужа. Увидав меня, мгновенно успокаивается и злорадно говорит:
— А, вот и вы! Вот и полюбуйтесь на свои горы. Вот — не может шагу ступить.
— Кто, Адам?
— Ну да, но и я тоже не могу. Мы оба не можем. Голова кружится, мы свалимся в эту вашу Абхазию. Ой, что же нам делать!
Решительно говорю:
— Ну, хватит рыданий. Давайте ваши руки, и я нас сведу. Никуда вы не упадете!
Тьма сгущается. Пробую вести их раздельно. Беру за руку Эммочку, даже немножко цыкаю на нее. Слушается и с дрожью все-таки проходит десяток метров. Сажаю ее, возвращаюсь за Адамчиком и с ужасом вижу, что у мужа настоящий психоз. Ярко выраженная боязнь пространства, страх высоты. Он, как и когда-то Петюнин в походе с профессором Пузановым, не замечая этой боязни, шел вверх, но дрожит при одном взгляде вниз. Тащу его за руку, заставляю опереться на мою руку, обнимаю за талию, того гляди взвалю на себя, как куль, уговариваю, словно ребенка, пытаюсь отвлечь разговором — ни в какую.
Что делать? Остаться с ними? Но там, глядя на ночь, сползают по склону без троп без малого семьдесят человек, усталые, уже раздраженные случившимся.
Стаскиваю с себя лыжную куртку и приказываю Эмме ее надеть. Обиженно подчиняется. Решаю оставить их вдвоем на вершине, спуститься к группе, организовать ужин, а затем, хотя бы среди ночи, вернуться сюда с фуфайками, одеялами и продуктами.
Оттаскиваю обоих на менее крутое место, усаживаю и говорю, что отправляюсь за помощью.
— Вас, Эмма, назначаю старшей, Адам должен подчиняться. Приказываю обоим никуда с этого места не двигаться ни в одиночку, ни вдвоем. Ни в коем случае не вздумайте спускаться в темноте к ночлегу — разобьетесь, погибнете. Часа через три принесем вам еду и теплые вещи.
Решительный тон действует, а обязанности «старшей» вынуждают Эмму прекратить причитания. В их положении так мало можно предпринять, что я не особенно беспокоюсь — вряд ли Эмма в чем-нибудь злоупотребит своей «властью».
Со словами «до скорого свидания» оставляю супругов одних на ночной вершине Аибги. Кажется, никогда еще я не «сыпался», не «рушился» с такой быстротой вниз по луговому склону. В темноте даже менее страшно, чем днем,— не так ощутима крутизна, не видны и грозящие мелкие неприятности. Несколько раз съезжаю по пять-десять метров сидя, хватаясь руками за траву, иногда нарочно, но иногда и непроизвольно. Вскоре обгоняю еще продолжающих спускаться отставших туристов — они судорожно цепляются друг за друга, за стебли, уже изрядно деморализованы — ведь темно, страшно... Хорошо, что застряли немногие.
Вот и тропа. Балаганы легко опознаются по лаю собак. Сколько псам беспокойства! С гор в полной тьме продолжают спускаться все новые «волны» туристов.
Подхожу к балагану, сталкиваюсь с группой возмущенных и недоумевающих людей: никакого ночлега нет, лошадей нет, все прошли дальше. Куда? Ко Вторым балаганам!
Час от часу не легче! Что за фантазия пришла в голову неладному Фемистоклу? Ведь ясно же было сказано, где нас ждать!
Кто мог подумать, что он перепутает номера балаганов? А туда еще два километра — полчаса пути даже днем.
Народ возмущен и угнетен. Говорят, что многие уже пошли по тропе. Подбираю отставших. Освещаю карманным электрофонариком тропу, ослепляю разъяренных псов, которые не выносят прожекторного луча и смущенно ретируются.
Прошли с полкилометра и слышим, что слева доносятся еще какие-то крики, ауканье. Неужели и там застряли туристы? Ведь левее по спуску много скал! Вот голоса явно над нами. Откликаемся, зовем к себе. Сверху слышны проклятия горам, туризму, экскурсоводам и всему на свете.
Оставляю спутников на тропе («Никуда без меня не двигайтесь») и лезу по траве наверх. Ага, здесь лощинка с ручьем. Ну, конечно, попали в тальвег и теперь спотыкаются о камни. За руку по одному вывожу туристов из лощины на склон. Почему взяли левее? Увидели, что спустившиеся первыми идут по тропе налево, ну и сами полезли влево косогором. Вышли над скалами, падали, обцарапались.
С одного из поворотов мы и сами прямо с тропы видим огонь. Костер горит на опушке, правее тропы. Оттуда нам что-то кричат. Во Вторых балаганах истошно заливаются собаки. Впереди неожиданно возникает человек — это Иосиф, он вышел навстречу, чтобы сопровождать отставших с тропы к лагерю.
— А много ли еще людей наверху?
— Человек пять, их ведет Ашот вместе с пастухами. Действительно, вскоре слышна армянская речь (этим летом на Вторых балаганах стояли пастухи одного из армянских колхозов Черноморья), и к нам присоединяется последняя пятерка заблудившихся. Тут же и трое юношей — колхозные пастухи, которые помогли Ашоту и отставшим.
— Как же это вы взяли так влево?
— А чего? Увидели костер и пошли.
Пастухи говорят, что свели людей с самых крутых скал над Вторыми балаганами в полной темноте.
Подходим к лагерю. Пылает большой костер, на нем закипает котел с будущей кашей. В группе нашлись и костровые и кашевары. Ваня вскрывает ножом мясные консервы. В свете костра появляются два хлопца, принесшие воду.
— А что же Фемистокл?
— Поди уговори этого тюфяка! Ничего делать не хочет, говорит, свое сделал. На Полуторных балаганах он с кем-то в ссоре, а на Вторых у него друзья, вот он сюда и пропорол.
Сообщаю товарищам об обстановке на вершине. Решаем идти туда через час.
Ваня рассказывает, какую картину он застал на облюбованном Фемистоклом месте. Сидело уже человек тридцать туристов — злые, усталые. Чем больше группа, тем сильнее иждивенческие настроения! Ведь придет три-пять человек — и ясно, что один — по воду, другой — за костер. Здесь — никто. Одни претензии: а почему ничего не приготовлено?
Ваня с Иосифом молодцы. Пристыдили нескольких дюжих дядей, отправили их по дрова, сами распалили костер, при его свете распаковали мешки с одеялами, фуфайками и продуктами, раздали теплые вещи. Достали котлы, отправили парней за водой. Потом Иосиф и Ашот ушли встречать отставших.
До сих пор часть туристов в скандальном настроении — заявляют, что не сомкнут глаз всю ночь! Сами не сомкнут — значит, и другим не дадут. При помощи двух-трех фраз выявляю пяток возмутителей спокойствия. Беру из костра одну из пылающих коряг, прошу Ваню захватить с собою часть топлива и отхожу с этим хозяйством метров за пятьдесят, за большую пихту. Там разжигаю новый костер, после чего приглашаю туда самых больших ворчунов. Они подчиняются, что и требовалось. Пусть точат и портят настроение только друг другу. Остальные сразу облегченно вздохнули.
Роздана по мискам каша, разлито по кружкам кофе со сгущенным молоком. Народ с аппетитом ужинает. Относим пищу и в «изолятор» к скептикам.
Обращаюсь к обитателям главного лагеря с речью:
— Товарищи! Вы сейчас крепко заснете — вы заслужили хороший отдых, а мы уже завтра попросим у вас прощения за неприятности и неудобства, в которых мы, сотрудники турбазы, конечно, виноваты. Но сейчас не до этого. Наверху остались люди. Им нужна помощь. Они мерзнут на ледяном ветру на вершине без теплого платья и без еды. Надо им принести и то и другое. Мне одному трудно будет, ведь завтра надо спустить больного (товарищи, там не каприз, человек действительно болен). Поэтому приглашаю с собою трех мужчин — кто вызовется добровольно?
Из группы решительно вышли трое — конечно, Иосиф, Ашот и Иван. Что ж, с этими не страшно полезть куда и когда угодно.
Надо оставить кого-то дежурным.
Дежурные... Ага, вон, сидящие в «изоляторе». Они же обещали не спать всю ночь. Подхожу к ним. Двое из них уже закутались в одеяла и благополучно всхрапывают. Не надолго хватило пороха! Но самые махровые ворчуны упрямо бодрствуют. Вот они-то мне и нужны.
— Друзья! Мы вчетвером уходим на вершину, на помощь больному. Группе в шестьдесят с лишним человек нужно обеспечить спокойный отдых. А утром организовать завтрак из остатков продуктов. Назначаю вас троих дежурными — пользуюсь вашим обещанием не спать. Присмотрите за порядком, с восходом солнца организуйте подъем.
В сущности это был тот же прием, что и на вершине с Эммой. Главные заводилы беспорядка оказывались начальством, при этом в самый безвредный период, когда все спят. Для них это было и формой переключения нервной энергии и льстило самолюбию — вон что им доверили! А по существу, и что самое важное, предотвращало с их стороны дальнейшее смакование бед. Дежурные вступили в свои права.
Пусть все эти сцены — и приготовление ужина, и кормление, и укладывание спать — стоили Адаму и Эмме лишнего часа холода и голода на вершине, зато мы покидали бивак уверенные, что с группой ничего не случится.
На вершину ночью
Вышли тропой к Полуторным балаганам. Сначала мигали фонариком, а потом оказалось, что глаза притерпелись к кромешной тьме, а ноги сами почти безошибочно чувствуют тропу. Всего раза три сбились на двух километрах пути к балаганам. На нас свитеры, за спиной одеяла свои и наших вершинных отшельников. У Иосифа термос с горячим кофе, миска с кашей, хлеб.
Все выше по огромной черной горе, по высокой траве, по круче, где и днем-то не всюду пройдешь. Ответственность, что ли, прибавляет уверенности? Идем ночью на вершину Аибги — еще полдня назад я счел бы такое предприятие безумием!
Коровья тропка давно кончилась. Подтягиваемся на руках, держась за траву, иногда напарываемся на колючки. Не выйти бы мимо вершины к северным обрывам гребня — кто ведает, как они выглядят в такой тьме?
Вот трава становится мягче — в ней меньше колючек и чемерицы. Чистота субальпийского луга — признак близости вершины. Да и поднимаемся мы уже больше часа. Пробую аукнуться:
— А-дам-чик! А друзья втроем:
— Эм-моч-ка!
Отклика нет. А ну-ка вчетвером, еще раз:
— Эм-моч-ка!
Сверху из кромешной тьмы доносится жиденький мужской голос:
— Мы здесь.
Еще пятнадцать минут подъема.
Ищу несчастных лучем фонарика. Вот они — так и сидят под самой вершиной, прижавшись друг к другу, нахохлившись как птицы.
— Добрая ночь, вот и мы.
Адам, заикаясь от озноба, произносит:
— Вот уж ммы нне дддумали, нне вверили, что вввы пппридете.
— Иосиф, давайте им скорее горячий кофе.
Больные, освещаемые лучом фонарика, живо уплетают ужин и, вдохновленные нашим ночным подъемом, изъявляют готовность чуть ли не сейчас же спускаться. Э, нет, не пойдет. В такой тьме я не рискнул бы низвергаться с этих скатов и в одиночку, а не то что с Адамчиком на буксире.
Надо попытаться вздремнуть до рассвета. Но где? Круча такая, что, заснув, можно сорваться. Может быть, на самом пике ровнее?
Буквально несколько шагов, и мы на вершине. Но высунулись лишь на одно мгновение, настолько силен и порывист оказался там ледяной северный ветер. И все же сознание, что мы хоть миг постояли ночью на самом пике, что больше ощутили, чем увидели, черные бездны отвесов под ногами,— это сознание стало теперь навсегда нашим достоянием.
— Ну, а сейчас спокойной ночи!
Укладываемся прямо на склоне, соорудив из камней и грунта опоры подошвам. Впрочем, на круче в тридцать градусов никакая опора не держит, ползешь вместе с ней вниз. Но мы так устали, что ухитряемся вздремывать и в этом подвешенном состоянии. До рассвета часа три полусна — съезжаем, подтягиваемся повыше, снова сползаем...
Не будем говорить и о том, как нам было «тепло» при ночном ветре без палаток на высоте в два с половиной километра.
Рассвет. Рассвет, видимый с большой горной вершины, с моей любимой Аибги.
Проснуться над еще дремлющей Абхазией, ловить блики солнца сначала на самых больших, а потом на все более низких горах, любоваться облаками, прикорнувшими на днищах долин,— великая награда за перенесенные трудности.
Веселым, нарочито спортивным голосом кричу:
— Подъем!
Все быстро вскакивают.
— Теперь марш завтракать к общему лагерю! Адам, советую вам зажмуриться и довериться нам. Ведь мы тут и ночью прошли. Значит, стыдно бояться при свете!
Адамчика справа и слева берут под руки Ашот и Иван. Мы с Иосифом крепко держим под руки Эмму. Она было пикнула:
— Ой, как же я...
Резко отвечаю:
— Ничего, дойдете! Слушайтесь нас.
Наши руки оказались настолько устойчивой опорой, что Эммочка быстро освоила приемы травяного спуска. Она шла легко, местами даже прыгала — хотелось же ей продемонстрировать, что она может быть изящна, как серна.
Адамчик пытался напомнить о своем недомогании, но компаньоны служили ему такими отличными костылями, что скоро и он понял — спуск не угрожает особыми опасностями. Сначала Адам действительно зажмурился, но потом начал робко приоткрывать глаза и посматривать вниз.
От Полуторных балаганов супруги быстро, уже своим ходом дошли до лагеря. Здесь пылал костер, кипел кофе, варилась каша, народ просыпался, ежился от холода, бегал к ледяному ручью умываться. Настроение у большинства было отличное. Адамчик и Эммочка без капли смущения давали интервью о своем самочувствии на вершине и ощущали себя именинниками.
Позавтракали, погуляли по окрестным лугам и пошли на спуск. В голову колонны ставлю обоих горе-героев под надежным конвоем друзей. Адама даже на тропе страхуем при спуске — боязнь пространства и тут напоминает о себе.
В одном месте замечаю, что, увлекшись, сбился на незнакомую мне левую тропу — вероятно, заброшенный зигзаг. Спохватился сразу же. Резко останавливаюсь и говорю:
— Ой, простите, сбились.
Эммочка бледнеет и испуганно произносит:
— Что? Сбились? Ах, мне плохо!
Ее головка кокетливо ложится на плечо к конвоирующему Иосифу. Много я читывал о женских обмороках, но такой откровенной симуляции еще не видал. Подбегаю к ней и дергаю за руку:
— Ничего вам не плохо, вон тропа!
— А, что? Тропа? Ну хорошо.
...На турбазе Энгель благодарит туристов за помощь. Делюсь с ним своими переживаниями и решительно заявляю, что впредь таких экспериментов делать не буду. На одного экскурсовода должно быть не больше пятнадцати туристов. Да и проводник с вьюками должен быть надежнее и умнее.
Оставшиеся три дня своего пребывания на турбазе Адамчик и Эммочка провели в обстановке нарастающего интереса к их особам. Они не ходили больше ни в какие маршруты, красовались в ослепительных туалетах, давали интервью, фотографировались с вновь приехавшими. У них уже начала складываться какая-то собственная версия, новая трактовка событий и оценка в них своей роли и заслуг...
Через пять лет они мне встретились в Москве и трогательно рассказали, как они ночью «спускались с вершины в пропасть».
Здесь горы видят. Их глаза —
Озер немая бирюза.
К озерам
Заочная любовь
Методист турбазы — а где я бываю?
Ачишхо, Аибга, Псеашхо, снова Ачишхо — и совсем потерянный счет Сланцам, Греческим мостикам и Охотничьим дворцам. Может быть, я и не чувствовал бы такой ограниченности этого круга маршрутов, если бы то и дело не консультировал всё новые группы, уходившие — без меня! — на горные озера, на Кардывач и Рицу.
Не побывав на них сам, я все-таки посылал туда людей. Как это было возможно? Во-первых, я изучил все, что были, материалы об этом маршруте. Во-вторых, получал от туристов, уже совершивших путешествие, письма с подробными описаниями пути и рекомендациями: зайти к Энгельмановскому нарзану, искать мост через Лашипсе справа в кустах, обойти вокруг Кардывача.
Вот и изучил весь маршрут заочно: знал километраж, темпы, в каких балаганах вкуснее мацони и добрее собаки. Было известно, что лошади с вьюком до Рицы не доходят, что, выйдя к Рице, не надо и пытаться пройти вдоль ее крутых берегов: следует вызвать лодку с метеостанции. Кричать бесполезно — домик от устья Лашипсе не виден и голоса не слышно. Надо разжигать костер. Метеоролог выезжает ловить форель, видит огонь и подъезжает за туристами. Знал я также, что путь от Рицы до Гагр нелегок и ведет через два больших перевала.
Начиняемые этими сведениями, группы шли и шли к манящим озерам, а я все оставался и оставался в Поляне.
В один прекрасный день на турбазе появилась необычная группа из шести немолодых и очень представительных мужчин. Прекрасно одетые, в выутюженных костюмах, отнюдь не приспособленных к трудным походам, при галстуках, в необычайных по тем временам роговых очках с прямоугольными стеклами. У каждого по два фотоаппарата, по большому биноклю, анероиды, эклиметры, буссоли — пять ремней вперекрест...
Перед нами была экспедиция института по проектированию курортов, учреждения, которое сокращенно именовалось не совсем обнадеживающе — Гипрокур. Цель экспедиции — ознакомиться с трассой для будущей туристской автомагистрали от Красной Поляны через Кардывач и Рицу на Гагры, запланировать оборудование этой трассы гостиницами, приютами...
...Экспедиция! Само это слово своей романтикой манило бы и безотносительно к целям. А тут такие вдохновляющие задачи! Украсить побережье, сделать доступными его горные кручи для сотен тысяч людей...
Как много увидят эти проектировщики! Будущее любимого края зависит теперь от их фантазии, знаний, вкуса...
С жаром и... ревностью консультирую их. При всей своей неопытности в туризме кажусь им бывалым скитальцем и нужным человеком. Они просят Энгеля отпустить меня с ними, но август — месяц пик, на базе тьма народу, и старик не может остаться на целую неделю один без методиста. Обещает освободить меня для похода на Рицу в сентябре.
В сентябре! А тем временем экспедиция состоится, остановит свой выбор неведомо на чем... С ними пойдет проводник Димитрий, а для возврата лошадей от Аватхары — Фемистокл.
Было тихое солнечное утро, когда гипрокуровцы с обреченными лицами, неуверенно, видимо впервые в жизни, воссели на коней, утратив при этом всякую представительность. Под звуки фортепьянного марша, несущиеся с веранды, караван тронулся в путь.
Промелькнула в очередных делах и малых походах педеля. Дни шли разные, в том числе и дождливые. Часто вспоминал: где-то сейчас мокнет, что-то делает экспедиция? Добиться толку от вернувшегося с лошадьми Фемистокла было трудно: «Шли и шли, ехали и ехали».
Вскоре возвратился и Димитрий. Улыбаясь рассказывал:
— Замучился я с ними. А сами они еще больше замучились. Седлами себе в первый же день так мозоли набили, что ни сидеть, ни ходить не могли. На Кардываче дождь, вымокли, перемерзли, коньяком отогревались. От Кардывача больше пешком шли, на Карантинной поляне по болотам опять ноги промочили, один чуть не заплакал. А когда лошадей отпустили, по Лашипсе с рюкзаками пошли — задыхались даже на спуске — больные сердца у всех. Перессорились, друг друга ругали, меня ругали...
— Ну, а работали они все-таки? Измеряли, записывали?
— Я, конечно, не все понимаю, но мне кажется, ничего они не работали. Один фотограф у них много снимал. А зато знаешь, как нам повезло? Теперь от Рицы не надо больше ходить через перевалы, как раньше. От озера прямо вниз по Юпшаре тропу проложили, мосты построили. И мы первые по этой тропе прошли.
Димитрий меняется в лице, словно касаясь чего-то волнующе-торжественного, и необычно прочувствованно говорит:
— Ты знаешь, Юрий. Я в этих горах вырос, привык к ним. Иногда удивляюсь, чему туристы радуются, когда кругом все обыкновенно. А тут и меня поразило. Такого красивого ущелья, как Юпшара, я еще не видел. Ты его обязательно погляди.
Подобное признание значило немало. Я знал, что Димитрий выделялся среди проводников и памятью, и той внутренней культурой, которая позволяла ему давать пояснения туристам на уровне не ниже иного экскурсовода. И вот теперь он сумел так взволнованно рассказать о новой, небывалой красоте, о ее особом значении среди привычной и неудивляющей живописности!..
Так в моей жизни прибавилась еще одна мечта — Юпшара.
Обезьянья тропка
Лишь в середине сентября Энгель отпускает меня на семь дней в маршрут на Кардывач и Рицу. Он понимает, что это будет не прогулка, он уже знает цену глазомерным съемкам и хронометражу маршрутов.
Компаньонов себе не выбираешь, радуешься, что нашлись попутчики. Кто они? Молодой инженер Всеволод — шатен, вид спортивный. Симпатичная сероглазая стриженая блондинка Лена в защитной гимнастерке, брюках и тюбетейке. Она моих лет, а уже аспирантка университета, биолог. Держится подкупающе просто, не напоказ. Мрачноватый корреспондент ленинградской газеты Гоша с унылой женой Сюзей (от имени Сюзанна, крайне неподходившего этому невзрачному и обиженному на весь свет существу). Пятый — проводник, грек Юра Георгиади, при лошади.
Вышли хмурым утром. Горы в низко надвинутых облачных шапках. Дождь начался, едва мы миновали Сланцевый рудник. Супруги нахмурились и скисли, но сразу же выяснилось, что мы с Всеволодом и Леной образуем неунывающую часть группы, и пессимистов это сдерживало.
В одном месте проводник уходит с лошадью вверх по зигзагообразной тропе, преодолевающей небольшой — метров двести — отрог; мы же идем берегом Мзымты по ясной тропке, которая взбирается всего на десяток метров над водой и... обрывается у крутого откоса. На нем видны подобия ступенек, наклонных и скользких, и прямо из грунта выступают обнаженные размывом горизонтальные корни деревьев, словно перекладины лестницы.
Надо показывать пример. Приседаю, хватаюсь за грязный пружинящий корень и, вытягиваясь на нем, спускаю ноги в поисках приступки. Затем перехватываю руками следующий книзу корень. Смотреть вниз неприятно, того и гляди закружится голова, а надо и взглядом нащупывать очередные ступеньки.
Легко и уверенно спустились Лена и Всеволод. А Гоша с Сюзей вступили в затяжной спор — кому лезть первым. Гоша доказывал, что первой должна лезть жена — покинуть ее наверху одну ему не позволяет этика. А Сюзя настаивала, чтобы первым лез Гоша, подавал бы ей руку и поддерживал бы ее. Пришлось карабкаться к ней навстречу и заменить собой Гошу в качестве страхующей подпорки. Сюзя дрожала, как осиновый лист. Чем менее решительно она ступала на мокрые уступчики, тем сильнее скользили ноги.
К общему удивлению, пожалуй, даже больше, чем она, на этой «лестнице» дрожал Гоша. Его тоже пришлось встречать, ловить за щиколотки и прижимать ему башмаки к грунту.
Спущенные таким образом супруги вместо благодарности разворчались в мой адрес: сотрудник турбазы, а повел живых людей по такой обезьяньей тропке!..
«Обезьянья тропка»... Это выразительно. Пожалуй, так и отметим это место на чертеже.
Как важно пройти весь маршрут самому! От Димитрия я об этой каверзной тропке не слыхал. В письмах туристов лишь раз было шутливое упоминание о висении какого-то толстяка на корнях. А ведь при плохой погоде и на таком пустяковом месте могут быть аварии.
Нарзаны
Мост через Пслух. Давно ли под Псеашхо я видел жалкие истоки этой речки, сочащиеся из перевальных болотец? А сейчас это вздутая дождем, хмуро рычащая порожистая река, полная кофейно-пенистой жижи.
За небольшим хребтиком поселок из балаганов. Высотомер показывает 650 метров над морем. Для пастухов это слишком низко. В лесной зоне на такой высоте не бывает обширных пастбищ. Оказывается, это народный курорт — курорт на углекисло-щелочном источнике. Пятнадцать фанерно-драночных шалашей, в них дымят очаги, на нарах сидят и лежат старики, старухи, люди средних лет. Многие пришли издалека, с побережья, — жалуются на печень, на желудок. Все они верят в чудодейственность «нарзана». Воду пьют, в ней же купаются. На костре накаляют большой камень, бултыхают в корыто, и он нагревает воду. Парятся в нестерпимо горячей ванне.
Источник сочится рядом. Дебит его скромен, но на небольшой поселок воды хватает. Достаем кружки и пьем. Вода типа боржома, в меру газированная.
Пережидать ли дождь в балаганах? По мнению хозяев, ненастье затяжное. Всухомятку перекусив, решаем двигаться вперед.
Утомительный скользкий подъем выводит на поляны с высокой травой и одичавшими грушевыми деревьями. Это Грушевая поляна — одно из самых верхних черкесских аулищ: высота здесь более тысячи метров над морем.
До сих пор нас поливало сверху, а в траве полян мы сразу же промокли с головы до ног. Башмаки так хлюпали, что можно было шагать вброд через любой ручей, не ища сухих переправ.
Тропа повела косогором, вверх по долине Мзымты, но высоко — метров триста-четыреста над рекой. Упрямо, даже под дождем, веду записи в почти раскисшем блокноте, вычерчиваю путь на кроки, записываю измерения.
Как, наверное, хороша эта тропа в ясный день: за Мзымтой должны проступать сквозь лес дальние вершины Аибги, а может быть, уже и Агепсты? Но видим только моросящую муть. Надоедливо чередуются мелкие подъемы, спуски, броды. Час. два, четыре...
Наконец шум Мзымты приблизился. Проводник показал на тропку, юркнувшую вправо — к знаменитому Энгельмановскому нарзану, который раньше даже прозван был Царским за высокое содержание газа и щедрый дебит. Уговариваю товарищей, как мы ни устали, зайти к источнику. Гоша с Сюзей предпочли шагать за проводником не сворачивая. Мы же втроем идем к источнику.
У стремительных мутных вод Мзымты ржавые камни с железистыми натеками от минеральной воды. В небольшой ямке кипит энергичный ключ, и в его воде разбегаются серебристые пузырьки углекислоты. Пьем из ладоней, каждый закашливается от бьющего в нос и в легкие газа. Да, это не пслухская водичка. Недаром Энгельмановский нарзан когда-то так славился.
Мне доводилось читать, что камни вокруг источника бывают засыпаны трупами насекомых, задохнувшихся в углекислом газе, который заполняет впадинку. При нас ничего подобного не было: может быть, смыл дождь?
Возвращаемся на тропу. Лес расступился и дал место пастбищам, раскинувшимся во всю ширину дна просторной долины Мзымты.
Вот она какая, Энгельманова поляна![28] Мы ее видим ненастную, а с нее должны открыться совсем новые горы...
У длинных строений молочной фермы эстонского колхоза пасется наша уже развьюченная лошадь. Скота вокруг не видно, он сейчас выше — на Тихой речке. На ферме всего двое жильцов. Нас гостеприимно встречают, приглашают к очагу, показывают место на сеновале для ночлега.
В накрытых клеенками вьюках вещи остались сухими. В считанные минуты Всеволод и Лена достают фуфайки и запасные штаны, надевают сухую одежду и весело выжимают намокшую. Стараюсь не отставать от них и через пять минут чувствую себя согревшимся и взбодренным. Лена, никого не спрашивая, уже укрепляет над очагом кастрюлю с водой для супа, а Всеволод раздувает рядом второй костерок, натягивает над ним веревки. Развешиваем мокрые вещи. Скоро от них повалили клубы пара. Рисовый суп с мясными консервами — такой густой, что ложка стоит, — кажется нам чудом кулинарии. Угощаем хозяев, а от них получаем кружок влажного самодельного сыра.
У очага сидят нахохлившиеся супруги. Они пришли сюда за полчаса до нас, но все еще не сняли с себя мокрую одежду. Когда мы пришли, они спешно, всухомятку, что-то дожевывали и смущенно прятали бумажки из-под шоколада. Мы уже устроились спать на ароматном сеновале, а они только теперь решились переодеться. Сушить вещи вообще не захотели: «Зачем, когда завтра все равно все промокнет?»
Ночью не раз просыпаюсь от ворчливого шепота: все спят, только эти двое вертятся с боку на бок и точат друг друга за неудобства ночлега.
Невольно сопоставляю поведение двух своих новых друзей, видимо, бывалых туристов, их находчивость, непринужденную веселость с поведением... не только Гоши и Сюзи, но и со своим собственным в недавнем походе на Псеашхо. Теперь я вижу, как можно и нужно делать радостными даже ненастные походы.
Настоящее горное озеро
Мир опрокинут, сломан надвое
Бездонной емкостью зеркал.
Утро пасмурное, но облака реже, разрозненное. Идем по высокотравью и, хотя дождь почти закончился, намокаем снизу по пояс, двигаясь в высокой мокрой траве: логика Гоши торжествует?
Среди пересекаемых нами ручьев выделяется один — белопенный, удивительно круто падающий — его воды скачут, грохочут камнями. На мой вопрос о названии ручья Георгиади отвечает:
— Сумасшедшая речка[29].
Поляны, перелески. Вот место недавно разобранных балаганов. Пастухи недаром снимаются с горных пастбищ в начале сентября — знают, что тут их может застать снег.
Мокро, холодно, но уже километров через десять награда: вылившиеся на нас облака исчезают, как волшебные занавесы в «Синей птице»,—и вот он перед нами, парад гор в верховьях Мзымты — ослепительный, сверкающий.
Георгиади прозаически роняет:
— Нас дождик мочил, а на горах снег выпал.
Ну, конечно, это же новый снег, такой же пронзительной белизны, какую я видел позапрошлой осенью. Сейчас в слепящее серебро оделись вовсе неведомые мне вершины и ближе всех громада Агепсты с ледником Хымс-Анёкё, распластанным по ее склону, как шкура белого медведя.
Мы на большой поляне. Здесь Мзымта сливается из двух истоков. Видный нам справа (а по течению он левый) — течет из-под горы Ацетуки и называется Азмыч[30]. А видный левее (по течению он правый) — это и есть собственно Мзымта. В ее истоках сплошной скалистый барьер из белоснежных вершин — каким же сокровищем должно оказаться притаившееся под ними горное озеро?
К устью Азмыча мы завтра вернемся с Кардывача, так как именно отсюда ведет тропа на Ахукдарский перевал к Аватхаре. Услыхав об этом, Гоша спрашивает:
— А стоит ли заходить на Кардывач? Заночевали бы прямо здесь — дюжина километров экономии!
Для чего же тащится с нами этот человек? Чего он хочет от путешествия, если, находясь всего в шести километрах от одной из главных целей нашего похода, может думать о том, чтобы на Кардывач даже не взглянуть?! Конечно, протестуем. Сюзя и та его не поддерживает — наверное, из духа противоречия...
В высокой траве то и дело раздается шуршание — какие-то существа, выбравшиеся после ненастья на тропу погреться на солнышке, уступают нам дорогу. Георгиади уверяет, что это змеи и, словно в подтверждение своих слов, неожиданно останавливает лошадь, наклоняется и с размаху грохает во что-то камнем. Второй удар, третий. Подбегаем и видим извивающееся тело яркой змеи с размозженной головой. По спине вместо зигзага, свойственного обычным гадюкам, бежит полоса оранжевых ромбов. Это знаменитая красная кавказская гадюка — гадюка Казнакова. Я уже не раз рассказывал туристам, что от ее укусов погибает немало скота. Животные гибнут не столько от общего отравления, сколько от отека дыхательных путей.
Георгиади стоит над поверженной гадиной в позе Георгия Победоносца и рассказывает известные ему случаи смертельных укусов. Гоша и Сюзя в ужасе спрашивают, как же теперь быть... Он успокоительно отвечает:
— На вас змея сама не нападет, она уходит. Вы слышите, они нам дорогу дают? Не надо им только на хвосты наступать.
— А за что же они коров кусают?
— А корова их мордой тычет, когда траву ест,— вот змея и защищается.
Не утешить ли Гошу и Сюзю, что их никто не укусит в лицо?
Все ближе грозные кручи, образующие амфитеатр. На дне чаши и должно прятаться озеро. Лес уцелел только на склонах, не подверженных лавинам, а такие склоны тут встречаются редко. Под ногами появляется выпавший вчера и еще не стаявший снег.
Тропа подводит к совсем тихой и маленькой Мзымте. Рядом ее исток. Идем вброд, не разуваясь — ноги все равно мокры. В ледяной воде новорожденной реки их обожгло и заломило. А впереди уже видна полоса неправдоподобно резкого синего цвета, ни на что окружающее не похожая, словно испускающая самостоятельный свет. Бегом к этой сини! Замираем, очарованные, подавленные.
Глубина, тишина, прозрачность. Синева самодовлеющая, неведомо откуда берущаяся, заставляющая голубеть серые камни на дне. Синева, усугубленная белизной прибрежных полян, покрытых снегом.
Местами к воде склоняются кусты и деревья. С гор струятся нити водопадов. На той стороне водоема виден бурный поток, впадающий в Кардывач из глубокой долины. Этот поток сразу же хочется назвать Верхней Мзымтой. Его долина неподалеку от озера скрывается за кручами горы, которую Георгиади назвал Лоюбом.
Гляжу на карту и перестаю понимать. Ничего похожего на долину Верхней Мзымты на карте нет. Прямо от Лоюба на юго-восток вплотную к Кардывачу показан сплошной, ничем не прерываемый фронт скалистых круч. Мы же видим, что в этом барьере есть брешь — глубокая, изгибающаяся верховьями на север долина Верхней Мзымты!
Мокрые, притопываем на нестаявшем снегу. Но разве превозможешь такой обжигающий холод.
И у Всеволода и у Лены, когда они смотрят на Кардывач, удивительно голубеют серые глаза. Георгиади даже не торопится развьючивать лошадь. Застыли и Гоша с Сюзей — вот уже десять минут они, такие же иззябшие, как и мы, стоят, прикованные к таинственной бирюзе. Стоят и — это надо оценить! — не точат, не попрекают друг друга. Наверное, Гоша понимает теперь абсурдность своего предложения — не заходить на Кардывач...
В те годы на озере существовал сарайчик — «лагерь» заповедника (позднее его разрушило лавиной). Здесь пришлось все делать самим — не было ни пылавшего очага, ни запаса воды. В числе прочих «нарядов» прозвучал и такой:
— Гоше и Сюзе — за топливом!
Они покорно исполнили повинность.
Снова костер, варка, выжимание и сушка одежды, ночь в холодном приюте у почерневшего озера. Это был первый вечер и первая ночь, когда никто не ворчал.
Загадочный след
В дальнейший путь мы решили отправиться после полудня—ведь от Аватхары нас отделяло всего восемнадцать километров. А с утра можно было осматривать Кардывач. Однако выяснилось, что Сюзя пересушила туфли, они скрючились и трут ноги. А Гоша пропек над очагом до дыр свои штаны. Взаимные упреки супругов заняли у них всю первую половину дня. Поэтому идем вокруг озера только втроем, с Всеволодом и Леной.
В полевой сумке со мною путешествуют и кое-какие записи, среди них конспекты статей инженера Сергеева и Евгении Морозовой о Кардываче. Верхнюю Мзымту эти авторы упоминают, но не называют. Есть намеки и на неточность карт. Скалистая громада, высящаяся над озером с северо-востока, называется Цындышха. На карте имя отсутствует.
С востока вздымается массив Кардывач — узел, в котором к Главному хребту примыкает Ахукдарская перемычка — водораздел Мзымты и Бзыби. С северо-запада поднимается Лоюб. Все это гиганты по три тысячи метров высотой и выше (а зеркало озера лежит на уровне 1860 метров). Только на юге встает более низкий (два с половиной километра), похожий на каравай луговой массив с лесистым нижним склоном. Сергеев называет этот массив Кутехеку. Где-то через него есть прямой путь на Аватхару.
Уже на пути вокруг озера мы увидели на снегу крупный человеческий след. Кто-то шел по направлению к Верхней Мзымте. А мы-то думали, что мы здесь одни. Но кого же еще и что заставляет шагать по таким снегам?
Пытаясь разгадать тайну, обошли озеро справа и оказались на противоположном его берегу. Прямо за озером встала Агепста, и в водной глади опрокинулась вся ее громада с белой кошмой ледника в центре.
А что если немного подняться по заснеженному склону? Дорога сырая и скользкая, но мы вознаграждены.
Как важно увидеть красивое место сверху, обнять его единым взглядом! Кардывач под нами — вот он, весь виден: стеклянный пятиугольник с немного вдающимся в озеро лесистым мыском. Как странно позеленела и потускнела, стала задумчиво-матовой его зеркальная гладь. Тихий исток Мзымты. Ровный далекий шум водопадов. Белизна молодых снегов.
Осторожно спускаемся. Под снегом таятся коварные острые камни. Падать нельзя. Хвататься руками за траву неприятно — на ней рыхлый и мокрый снег. Местами он, осыпаясь, образует игрушечные лавинки: на лету нарастают большие шары — совсем как при зимних мальчишеских играх.
У Верхней Мзымты мы снова встречаем свежий след. Человек совсем недавно, не позднее сегодняшнего утра, прошел один вверх по долине. Кто это? Охотник? Но ведь на территории заповедника не должно быть охотников! Спускаемся к озеру, не теряя следа. Посмотрим, откуда он ведет. Это уже интересно: совсем не то, что читать о следопытах в книжках. Шаг за шагом по берегу. След исчез. Отыскиваем его в стороне от берега неподалеку от вдавшегося в озеро мыска с ручьем. След спускается к воде прямо с горы из кустов. Следовательно, он ведет со стороны Абхазии, с Кутехеку...
Я слышал, что заповедник вынужден бороться с браконьерами, но в душе как-то не верил: думалось, кто же станет нарушать закон, чтобы добыть какого-то тура... Но след был реален и шел с незаповедной территории. Да, наверное, это и был браконьер.
У будущего курорта
Возвращаемся к устью Азмыча — здесь еще один брод через Мзымту. Держимся левых троп, чтобы не уйти к болотам Азмыча под Ацетуку. Но и тут болот достаточно. Наши ноги третий день мокры, а болота Карантинной поляны[31] после дождей покрылись непросыхающими лужами.
Ахукдарский перевал, превышающий две тысячи метров, был тоже под снегом. Отсюда открылась вся долина Мзымты и бастионы ее левобережья от пирамид Ацетуки до «шишек» краснополянской Аибги. Все это снежное, блистательное...
На лице Гоши растерянное восхищение — он впервые на высоком панорамном пункте.
А впереди? Новый мир хребтов, искрящихся снегами. Глыбы Аджары на Главном хребте. Изолированный конус Анчхо. Под ним еще один перевал на продолжении старой Сухумской тропы, ведущей через легендарную долину Псху. Рядом множество неведомых гор — все это бассейн Бзыби. В нем где-то правее таится загадочная Рица...
Но лучшее внизу. Прямо у ног, в обрамлении пихтовых склонов лежит перед нами приветливая луговая долина Аватхары — цель дневного перехода. Как приятно спускаться в этот зеленый уют с мокрых снежных гребней!
Крутой недолгий спуск криволесьем и лесом — и вот уже одна за другой светлые травянистые поляны, каждая манит встать на ней лагерем, задержаться надолго. Правее за речкой Аватхарой, подобный пслухскому, народный курорт — поселок из балаганов. Здесь из-под земли бьет аватхарская «живая вода», целительный боржом. Его уже успешно испробовали на желудках больных в прибрежных санаториях. Воду туда привозили вьюками в бутылях по далеким тропам.
В поселке смешение языков: абхазы, армяне, греки. Реку все называют по-разному: одни — Аватхара, Аватгара, другие — Уатхара, Одохара и Вадагара. На карте стоит совсем нелепое «Ават-Гора» — результат явной опечатки. Еще больше разночтений у названия перевала и пика Анчхо. Одни его называют коротко «Чхо», другие «Ачха», а кто-то произносит это название настолько в нос, что оно напоминает громкое чихание.
Чтобы подойти к поселку и источнику, нужно пересечь Аватхару по кладке шириною в одно бревно. Это возмущает Гошу и Сюзю, и они с негодованием отказываются заходить к источнику.
— Боржом мы пили и в киосках.
Переходим реку одни и выпиваем по кружке кисловатой газированной воды. Спрашиваю первого встречного старика, помогает ли лечение?
— Помогает, хорошо помогает.
— От каких же болезней?
— Против всего помогает. Против сердца помогает, против желудка помогает.
Неподалеку от источника колода, прикрытая буркой, из-под которой пробивается пар. Всеволод заглядывает под бурку и смущенно отходит: там сидит голый старик, принимающий горячую целебную ванну. Воду в корыте здесь нагревают так же, как и на Пслухе, — накаленными камнями.
Оглядываю долину. Уют, приволье. Гипрокуровцы должны были бы запланировать здесь новую здравницу. Как будет выглядеть в будущем долина Аватхары, превращенная в курортную местность? Где пройдет шоссе? Как встанут коттеджи, ванное здание? Наверное, вот здесь, под пихтами: лес высокоствольный — значит, лавин тут не бывает[32]...
Впереди за сужением долины шумит более крупная река. Это Лашипсе.
Ночуем под пихтами у костра. Снова сушим обувь, промоченную еще в снегах перевала.
В дебрях Лашипсе
От устья Аватхары Георгиади с лошадью отправляется назад. Тропа вдоль Лашипсе изобилует такими кручами, что вьюкам здесь не пройти. Видно, что никто ее не трассировал, провели как попало, напролом. Пересекаем множество ручьев — обувь снова мокра.
Теперь мы сами навьючены всеми пожитками. Увесистые рюкзаки напоминают о себе и когда перелезаешь через упавшие стволы пихт, и когда подтягиваешься на руках при подъеме на скользкие взлобки. Уже не один час длится этот утомительный путь.
На большом буке огромная зарубка и на ней следы старинной каллиграфической надписи. Часть ее уже заплыла корой, и можно прочитать только обрывки слов:
«едиция К.К.Г.
вьючную т
Рица
Б».
На коре различима заплывшая дата: 1913, VII. Конечно, нехорошо расписываться на коре. Но это была запись экспедиции о постройке тропы — своего рода мемориальная доска. Мы как бы принимаем эстафету у людей, которые с топорами и пилами прорубали здесь двадцать один год назад первую тропу через дебри, у людей, которые уже тогда стремились к Рице, любили и изучали эту природу.
Что означает «К. К. Г.»? Вспоминаю, что встречал в библиографиях упоминание о «Записках Крымско-Кавказского горного клуба». При сокращении это название и дает «К.К.Г.К.» Последнее «К», вероятно, заросло корой.
В суженной части долины седая от пены Лашипсе бесится на порогах. Лес становится реже, а дно долины ровнее. Прогалины заполнены чащами рослых папоротников, «листья» которых — вайи — так огромны, что могут укрыть и пешехода, и всадника.
Всем бы хороша долина Лашипсе: могучи ее древние леса; взгляд уходит в зенит, если хочешь увидеть верхушку пихты; густ подлесок с глянцевой вечнозеленой листвой. Только нет ни одной площадки с широким обзором — ни на ближние кручи, ни на дальние дали. А когда выходишь на папоротниковые поляны, то и вовсе с головою ныряешь в них, как в зеленые озера,— не видишь ничего, кроме колышущихся опахал, а в небо глядишь, словно из подводного мира.
Озеро открылось совсем неожиданно, темно-зеленое, гордо-спокойное. Предугадать его существование можно было только по тишине впереди — все время шумевшая справа от нас Лашипсе здесь, словно захлебнувшись водами Рицы, смолкала.
Рица
И снова чудится и снится,
И никакие сны не лгут,
И островерхих пихт ресницы
Немое око стерегут.
Мы на Рице. Долгожданное свершилось. Рюкзаки сброшены, и мы в оцепенении смотрим на открывшуюся нам черно-зеленую гладь. Как она отличается от откровенно синего Кардывача! Как непроходимо круты ее лесистые, поросшие пихтами берега! Склоны под сорок-пятьдесят, а то и под семьдесят градусов обрываются прямо в воду. Из озера вдоль берегов торчат пни и коряги — что это? Затопленный при образовании озера лес? Не только кипучая Лашипсе захлебнулась озерной водой. Вся долина затоплена озером, словно подпруженная, ушла под его воды со всеми своими скатами и кручами и затаилась там, на невидимом дне, как сказочный Китеж...
Отмелое прибрежье лишь там, где пойма Лашипсе упирается в озеро. Вот даже крохотный пляжик. На сыром гравийном грунте шагают пятерни округлых следов — медведь приходил на водопой.
Безлюдье, тишина. Мир совершенно новых красок, запахов, звуков. Еле всплескивается у уреза воды бахромка легкой ряби. Нет-нет и стрельнет что-то среди глади, и по воде расходится круг — это играет форель.
Переглядываемся и невольно улыбаемся. Какие мы счастливые и как мы сейчас благодарны один другому. Усталые, с мокрыми выше колен ногами, уже начинающие знобко дрожать, как мы награждены сейчас за дни нелегкой дороги, за дожди и снега. У Лены, когда она смотрит на Рицу, совсем не серые и не голубые, а зеленые, немножко русалочьи глаза...
Первое оцепенение кончилось. Теперь за костер, чтобы вызвать лодку.
В самой левой части поймы видно постоянное место сигнального огня, а под ближайшими пихтами — лагерные «плацкарты». Здесь ночуют те, кто не дождался лодки.
Всматриваюсь в карту. На ней картина еще невероятнее, чем на Кардываче. Солнце клонится к западу, и нам видна через все озеро полоса закатного блика. Значит, Рица простирается с востока на запад. Почему же на карте она вытянута строго по меридиану?
Не прошло и часа, как в дальней части озера показалась лодочка с одиноким гребцом. К берегу причалил вооруженный охотничьим ружьем пожилой абхаз, неожиданно отрекомендовавшийся «комендантом озера».
Лодка с трудом вместила нашу группу. Всеволод сел на весла, и началось совсем новое удовольствие — скользить по зеленой глади, по отражениям дремуче-лесистых гор, следя за меняющимися очертаниями прибрежных круч. Сразу же справа открылась крутосклонная лощина с пенистым ручьем, падающим к Рице каскадами.
Вдоль берегов были видны новые и новые пни, торчащие прямо из воды. Хозяин лодки, имя его Диго, говорит, что не все они коренятся в дне. Есть и стволы, свалившиеся в воду при обвалах: они как бы поставлены на якорь грузом грунта и камней на их корнях.
Тихо всплескивают весла. Какая баркарола передаст это упоение, этот отдых?
Плывем близко-близко к северному берегу озера. Вдруг Диго вскидывает ружье, прицеливается в сторону лесного склона и стреляет, когда мы еще ничего не успели различить. У устья следующего ручья что-то метнулось в кустах. Подгребаем к берегу. Диго выскакивает и бегом устремляется в чащу. Через две минуты он появляется с еще продолжающей вздрагивать серной на плечах. Он кидает тушу в лодку, и без того уже предельно нагруженную. Рогатую головку, из которой хлещет кровь, опускает в воду, и теперь за лодкой тянется красный след.
Какою глушью встретила нас Рица! Серны и медведи ходят на водопой... Выстрел Диго прозвучал резким диссонансом в этой тишине. Больно было видеть умирающее животное. Сказочно замкнутый мир Рицы так соответствовал понятию «заповедник», казалось таким естественным, что человек обязан обеспечить неприкосновенность этой природы. Потом мы узнали, что Рицынский заповедник на бумаге уже существовал. Однако мы видели, как соблюдал эту «заповедность» сам лодочник-комендант.
На западе открылась совсем неожиданная картина. Нам стал виден противоположный конец озера, к которому примыкала более светлая по сравнению с пихтовой зелень соснового леса. А над Сосновой рощей высился страшный отвес — огромная двугорбая гора, ее словно топором обрубили по фасаду, обращенному к озеру. Ничего похожего на нее не было на всем Западном Кавказе. Сколько сотен метров в этой пепельно-серой стене? Над отвесом правой горбины виднелось наклонное плато, белое от молодого снега. На гребне левого горба торчал пальцевидный останец.
— Смотрите-ка, гора показывает кукиш: поди-ка влезь,— шутит впервые проявляющий склонность к юмору Гоша.
— Как называется эта вершина?
— Пшегишхва, — отвечает Диго. — А вон то — Ацетаква[33].
Из-за ближайшего справа мыса показывается целая гряда гор, блещущих белизною. Они высятся над Рицей с севера. Горы тоже покрыты молодыми снегами. В устье еще одной долины появляется окруженный высокими пихтами домик метеостанции. На ней уже не один год обитают метеорологи — супруги Новопокровские, Николай Васильевич и Ольга Петровна.
Метеорологи
Кто они? Вдвоем на дивном озере (Диго бывает здесь лишь изредка). Представлялась некая романтическая идиллия. Наверное, обрадуются нам — ведь не так часто бывают у них люди...
Однако, когда лодка причалила к домику метеостанции, нас никто не встретил. Из-за ближайших деревьев послышались звуки пилы; оба жителя Рицы распиливали огромную, недавно поваленную пихту.
Положив рюкзаки у домика, пошли к ним поздороваться. Как раз в это время метеорологи перестали пилить, и Николай Васильевич, взглянув на часы, заторопился: ему надо было спешить к приборам — наступал срок вечерних наблюдений.
Перед нами был просто одетый пожилой человек, бритый, с небольшими усиками и чуть отекающими щеками. Легче всего его было бы представить в бухгалтерском кресле. Он лишь суховато кивнул в ответ на наше приветствие. Не менее сдержанно поздоровалась с нами и жена, пожилая, худая женщина. Она взялась за лежавший тут же топор и начала с большой сноровкой обрубать ветви с верхнего, не обчищенного еще конца пихты. Было видно, что такая работа для нее вполне привычна.
Всеволод первым догадался помочь ей.
— Ольга Петровна, — имя мы знали уже от Диго, — давайте мы вам подсобим!
Она с недоверием взглянула на него и улыбнулась:
— Буду очень рада.
Беремся с Всеволодом за пилу и дорезаем ствол, от него отваливается двухобхватная колода. Лена отобрала у хозяйки топор и взялась за очистку верхушки.
Вот с какой романтикой связано житье этой четы на уединенном озере: сами валят лес, сами его пилят-рубят, складывают в штабеля на долгую снежную зиму, живут по нескольку месяцев вовсе отрезанные от мира (Диго покинет их в конце октября и вернется в мае)[34]. Сами себе и пекари, и повара, и доктора. Почему-то нет радио — это уже от головотяпства начальников метеосети: могли бы раскошелиться на аккумуляторы.
Идем к домику. На крыльце сидят Гоша и Сюзя и недовольно произносят:
— Ну, что же они нас не устраивают?
Ольга Петровна, пока мы допиливали, успела уже сказать нам, что их достаточно часто посещают туристы, и можно было понять, что гости порядком надоели метеорологам. Приходят усталые, требовательные, точно явились в гостиницу. В словах хозяйки прозвучало раздражение.
— Влезают и в нашу комнату, и в нашу душу, точно мы здесь выставлены напоказ, как дикие звери.
Действительно, ведь это рядовые служащие на нелегком посту и, может быть, без всякой потребности в актерском самопоказе. А их допекают вопросами: «А где вы спите?» «А как вы варите?» «А бывает ли у вас грипп?»
И это помимо естественного круга географических вопросов, которые любой турист все равно задает, если ему не читают обзорной лекции. Без этого не обходимся и мы. Но вернувшийся с площадки Николай Васильевич уже почувствовал в моих вопросах профессиональный интерес краеведа — поэтому отвечает охотно.
Мы приглашены к топящейся печке, и вскоре Всеволод с Леной угощают и гостей и хозяев вкусным ужином и крепким чаем.
Проверяю, не врет ли мой высотомер? Расхождение с приборами Рицы пустяшное. В чем же дело, почему он показывает давление, свойственное высоте в девятьсот с лишним метров, а на карте у Рицы показана отметка всего около пятисот? К озеру спускаются пихты — это тоже признак того, что уровень озера в действительности намного выше.
Николай Васильевич смеется.
— Вы еще не знаете о нашей беде. Непостижимое дело — как и кто наносил на карту наше озеро. Оно сдвинуто с места на несколько километров вниз по Лашипсе, вытянуто вместо широтного в меридиональном направлении и к тому же потеряло четыреста метров высоты. Либо топографы были пьяны, либо вообще наносили Рицу по расспросным данным. Ведь об этом знали еще до революции, писали в печати.
— В печати? Где? — В своих поисках я еще не сталкивался ни с какими материалами о Рице.
— Ну как же. Была тут в 1913 году экспедиция Крымско-Кавказского горного клуба (сразу вспоминаю надпись на зарубке). Руководила ею Евгения Морозова. Ее-то статья о Рице и напечатана в журнале «Землеведение» за 1914 год. Там приложена и исправленная карта озера, и об ошибках старой съемки сказано.
...«Землеведение». Впервые слышу это название. Какое хорошее слово! «Ведать Землю»... До сих пор я чувствовал себя краеведом Красной Поляны, «ведал» совсем маленький край. Сейчас этот край стал расширяться, я почувствовал потребность ведать и Рицу, и Аватхару, и Юпшару. А какая захватывающая мечта — ведать Землю!
Милая неизвестная мне Евгения Морозова — она свыше двадцати лет назад стремилась на совсем неведомые тогда озера Кардывач и Рицу, изучала их, исправляла карты, печатала о них статьи.
Спрашиваю Николая Васильевича:
— Успели ли вы пройти по Юпшаре?
— Нет еще, только слышал, что это ущелье замечательной красоты. Раньше редкий охотник дерзал по нему пролезть до половины — и то лишь в малую воду. Прямой короткий обход над ущельем знает один Диго — там так трудно идти, что мы и не пробовали. А теперь у нас будет совсем другая жизнь, летом, конечно (на зиму будем все равно отрезаны). Теперь до Бзыби всего двадцать два километра — без единого перевала. Это совсем не то, что сюда мы шли — с вьюками, через тяжелые хребты, через Эпир на Хырке, по Геге...
— А сколько же километров по Бзыби до Гагр?
— Девятнадцать уже готового шоссе до Калдахвар, а там по береговому шоссе подсадит любая попутная. Да и по Бзыби лесовозные машины подвезут. Сейчас мы за один день можем оказаться в Гаграх.
Меня осеняет превосходная мысль. Наш маршрут рассчитан на шесть дней, а завтра всего лишь пятый. К морю можно выйти за день. Неужели мы не заслужили дневку на Рице?
Всеволод и Лена радостно соглашаются, а Гоша и Сюзя смущены и испуганы. Они так надеялись, что завтра же окунутся в море, выйдут «из этих гор»...
Просим у хозяев разрешения передневать, они охотно соглашаются, а Гошу и Сюзю вызывается прихватить с собою Диго — он завтра уходит но Юпшаре на Бзыбь. Диго угощает нас шашлыком из только что убитой серны.
Рождение Рицы
Как жаль, что в таком путешествии вообще приходится спать. Ведь неповторимо, невосстановимо каждое утраченное мгновение.
Проспал ночную Рицу. А она ли не хороша, не загадочна? А какие на ней рассветы?
Диго будит спутников рано. Николай Васильевич уже на ногах, у приборов. Говорит нам:
— Поезжайте-ка к истоку Юпшары, да попробуйте пройти через Сосновую рощу к Малой Рице.
— К Малой?
— Да, есть тут еще одно озеро. Я на нем и сам еще не был, дорога трудная, и между наблюдениями туда-обратно не уложиться. Но те, кто там побывал, приходят очарованные.
— А как искать это озеро?
На карте западнее Рицы действительно показано крохотное безыменное озерцо. Но этому нельзя верить — на карте и Большая Рица стоит не на месте. Метеоролог рассказывает, что знает. Идти нужно Сосновой рощей по монашеской тропе, меченой крестами на стволах (еще не так давно на Рице жили монахи). Потом брать правее, кверху... Ну, там и озеро.
Инструкция расплывчатая. Но разве теперь утерпишь?
Быстро проглатываем чай и грузимся в лодку. Диго волочит с собой на продажу мясо убитой серны.
Николай Васильевич едет с нами, чтобы вернуться с лодкой.
Снова слушаем молчание зеленого озера, нарушаемое мерными всплесками весел. Круги от этих всплесков иногда пересекаются кругами от играющей рыбы.
По пути метеоролог рассказывает нам о предположении Евгении Морозовой по поводу происхождения Рицы.
— Впрочем, лучше начать со сказок. А сказку нам расскажет Диго.
Старый абхаз с готовностью выкладывает легенду. От многократного повторения она ему, видимо, приелась, поэтому он немногословен. Русской речью владеет неплохо, хотя и говорит с акцентом.
— Озера прежде не было. Была просто река. Лашипсе текла. Здесь вдова жила. Рицха звали. Бедная вдова, много детей. Голодная была, дети голодные. Пошла к богатому князю, украла хлеба. Князь заметил, вдову поймал, больно побил. Вдове стыдно, и дети голодные. Она как закричит — ругать стала князя, сильно ругала.
— Прокляла, — подсказывает Николай Васильевич.
— Да, да — прокляла. Так громко прокляла, что затряслась земля, раскололась Пшегишхва на две части. Одна половина обвалилась и задавила князя. И богатый дом завалила. А река уперлась в камни — и вот сделалось озеро.
Теперь снова включается Николай Васильевич.
— И знаете, что самое интересное? Что выводы Евгении Морозовой, а она географ, очень близки к этой сказке. Есть и еще несколько вариантов легенды, в том числе с романами и изменами, но и в них говорится об обвале горы, иногда о провале и образовании озера на глазах у человека. Морозова так и пишет в своей статье, что гора обвалилась и запрудила долину. Озеро накопилось перед запрудой. Затопленные стволы торчат до сих пор.
Слушаю все это как откровение. Конечно, приходилось и читать и слышать о горных катастрофах. Умом понималось, что долины прорезаны реками, а горы как-то подняты при помощи складок или взбросов... Все это было книжно, нереально. А тут воочию виден результат великой катастрофы. Действительно, нет половины горы — она рухнула, поверженная проклятием вдовы, как говорит легенда. И то, что именно здесь возникло такое чудо-озеро, не имеющее подобий за сотни километров вокруг, оказывалось тоже следствием исключительности катастрофы...
Близится берег. Через Юпшару легко перейти: ее исток из озера с поверхности забит стволами деревьев, вынесенных сюда через Рицу.
— А потом Юпшара и вовсе играет в прятки,— говорит метеоролог. — Вода ее исчезает в промоинах и километра два течет под землей. Можете сходить и туда. К вечеру вернетесь — кричите. С этого конца озера голос нам слышен, да и видно неплохо.
Гоша и Сюзя уже впряглись в рюкзаки. Прощаемся с ними по-хорошему. Все же они стали лучше за наш путь, на Рице уже не ссорились. Да и кто теперь будет нам «оттенять» наше счастье?
Прощаемся и с Диго. Трое уходят по тропе вдоль Юпшары, а мы, тоже трое, переходим Юпшару по плотно закупорившим ее исток бревнам.
На поиски Малой Рицы
Тропка ведет на подъем, извиваясь между огромными известняковыми глыбами. Попадаются заплывшие смолою зарубки в виде крестов — их делали монахи. Изменился самый воздух — он здесь ароматный, густой, осязаемый. Нас окружают уже не пихты, а высокие солнечные сосны — кто же еще, кроме сосен, мог ужиться на этом безводном нагромождении ноздреватых глыб, рухнувших когда-то с Пшегишхвы? Сомнения нет, мы идем по обвальному хаосу. Камни разные — есть с чемодан, а есть и с двухэтажный дом. Уже полторы сотни метров под нами, и сквозь редкие стволы сосен внизу различается матовая гладь малахитовой Рицы. Еще одно подтверждение завета: на каждое любимое место надо посмотреть сверху.
Присматриваемся к соснам — какой у них странный вид. Все боковые ветви почему-то дугообразно загнуты вниз, а каждая ветвь в отдельности закручена вдоль своей оси, как штопор. Упавшие ветки, валяющиеся под ногами, скручены так, точно их жгутом выжимали прачки...
Тропа забирает вправо, круто на подъем, уводя с хаосных камней на коренной хребет, поросший пихтами. Какое же озеро на хребте? Нет, надо держаться левее, ближе к соснам. Но левее уже нет тропы. Начинается отнюдь не безопасная гимнастика: прыгаем с глыбы на глыбу, продираемся через кустарники. Камни настолько оголены, щербаты, оскалены, что упасть — значит, разбить голову, поломать руки-ноги. Лезем час, другой — нет и намека на озеро. Всеволод залезает на сосну, но и с высоты не может понять, где прячется Малая Рица.
Берем правее. У стыка известнякового хаоса с крутым склоном коренного хребта, поросшего пихтами, встречаем несколько бессточных западинок метров по тридцать-сорок в поперечнике. Может быть, в такой и лежит озеро?
Предположение, точно насмех, подтверждается. В одной из впадин покоится полузагнившая и лишь немного не успевшая пересохнуть лужа. Какой мрачный юморист посмел назвать ее Малой Рицей!
Издеваясь друг над другом, подходим к воде. Часть лужи исчезла недавно, и на еще сыром грунте видны сочные, словно вылепленные, следы медвежьих лап. Бедный миша! Среди окружающих обвальных глыб такое безводье, что приходится дорожить и подобным прокисшим водопоем.
Всеволод выбирает место, где особенно отчетливо отпечатаны лапы медведя, и ставит между следами свою ногу в большом горном ботинке, подбитом шипами. Затем отходит в сторону и фотографирует свой след среди медвежьих. Как весело будет показывать и рассказывать:
— Смотрите-ка, стоял медведь, а я под него ногу поставил!
Нам это кажется остроумным, и мы весело смеемся. Надо же хоть чем-нибудь утешаться.
Съедаем около этого «озера» небольшой захваченный с собою завтрак. Да-с, нужно было быть немалыми чудаками, чтобы драгоценную дневку на долгожданной Рице променять на поиски этой лужи.
Ломимся обратно через кусты, карабкаемся по глыбам. Часа через полтора выходим на монашескую тропу. Мы снова на Рице.
На мой громкий крик из домика, хорошо видного от истока Юпшары, к лодке выходит Николай Васильевич. Подплывая, он спрашивает нас прямо с лодки:
— Ну, как, нашли Малую Рицу?
Смущенно улыбаясь, отвечаем, что нашли, но что вряд ли следовало этим заниматься.
— Почему же так?
— Да что о нее взять — грязная лужа!
Николай Васильевич смущается, словно это он виноват в неудаче.
— Нет, товарищи. Вы, видимо, где-то не там были. Ведь Малая Рица — большое озеро, говорят, голубое, а шириною чуть не с полкилометра.
Можно ли было нас сильнее смутить? Большое лазурное озеро. И мы его не нашли. Фотографировали медвежьи следы у какой-то лужи!..
Метеоролог несколько раз закидывает удочки и вылавливает чудесных рыбок — сереньких, с розовыми крапинками на боках.
Ужинаем бархатно-нежной форелью.
Искать второе озеро у нас уже нет времени — срок моей отлучки с турбазы истекает.
По Юпшаре
Как выразительны бывают названия: Юпшара! Вслушайтесь в шарящий шорох этого слова. И запомните его — так называются река и ущелье, которое достойно соперничать с величавейшими теснинами Кавказа.
Еще так недавно мало кто знал о Юпшаре! Чтобы проникнуть в нее, пришлось построить тропу с двадцатью четырьмя мостами: девятнадцать на Юпшаре и пять на Геге.
Входим в ущелье. Огромная серая скальная стена слегка раздалась тесным расщепом, точно ее рассадили ударом топора. По обе стороны реки взметываются вверх призрачно-серые отвесы высотою по нескольку сотен метров. Коридор при такой крутизне стен удивительно извилист. Кажется, будто вот замкнется изгиб, не найти уже выхода, и реке не вырваться отсюда к морю иначе как через туннель. Но за каждым тупиком открывается новый поворот, и снова есть брешь, в которую можно устремиться воде.
Как ни странно, запоминается не мрачная каменистая пропасть, а пышная буйная зелень. Деревья ютятся на каждом уступе, укореняются в каждой трещине на самых страшных отвесах. Тут и готические силуэты темно-зеленых елей и пихт, и кущи более светлых буков, грабов, дубов и каштанов. А на дне льнущие к влаге ольхи и заросли папоротника в человеческий рост.
Девственной свежестью напоена вся природа. Свежестью и вместе с тем глубокой древностью. Точно в музее, сохранились тут потомки деревьев, живших в давно прошедшие времена третичного периода и переждавших под защитой кавказских хребтов невзгоды последовавших ледниковых эпох. Вот допотопные даже по виду тисы с лоснящейся неколючей хвоей и ветхозаветный самшит с мелкими овальными кожистыми листочками. Вот маленькие рускусы, или иглицы, с ягодками, нелепо растущими на тыльной стороне «листьев» (ботаники вынуждены ноэтому считать такие листовидные пластинки не листьями, а лишь расширениями боковых веток стебля).
Повсюду блестит, словно глазированная, листва подлеска. Плети плюща то свисают праздничными гирляндами со скал, купаясь в реке, то взбираются на деревья. Обвивая стволы, плющ преображает их в могучие колонны, как бы созданные из одних трепещущих вечнозеленых листьев,— колонны блеска, мерцания, ликования. Местами плющ выстилает сплошными глянцевыми коврами мшистые скалы.
Тропа ведет нас по дну теснины, куда только на два-три часа в день заглядывает солнце. Здесь таится главное богатство Юпшары — самшитовый лес. Он похож на заколдованное подводное царство — так велика замшелость стволов, так причудливо бородаты ветви, увешанные серыми отрепьями лишайника.
Мшистые деревца самшита — карлики по сравнению с рядом стоящими высокоствольными буками и грабами. И весь этот самшитовый ярус леса напоминает застывшее на миг шествие гномов...
Самою природой сохраненный самшитовый заповедник — ведь он не уступит богатством популярной Хостинской самшитовой роще! Как было бы важно предохранить его от расхищения. Самшита так мало осталось, так ретиво истребляли эту «кавказскую пальму», зарясь на бесценные качества ее древесины...
Что еще нас чарует в Юпшаре? Даже после прошедших ненастий, когда все реки мчатся мутные, точно помои, она удивительно ясна и лазурна. И неба-то почти не видно в ущелье, и отражаться-то голубому нечему, а река все голубеет и голубеет, точно изнутри излучает непонятно откуда берущийся свет. Не потому ли, что вся муть горных рек, питающих Юпшару, отстаивается в озере Рица? Или ей помогают подземные отстойники — озера в туннелях, по которым Юпшара блуждает на первых километрах своего течения? Ее воды находят себе новый выход из недр не в виде единого дружного истока, а разрозненными мощными ручьями. Вероятно, сюда же стекают через неведомые подземелья и воды Малой Рицы, вот самое узкое место ущелья — настоящий каменный мешок. Тропа и раньше не раз упиралась в отвесные берега, омываемые кипящей рекой, и всякий раз выручал очередной дощато-бревенчатый мостик, «животрепещущий», хлипкий, едва допускающий проход вьючной лошади. А тут и другой берег — тоже отвес, омываемый пенистой водой. И что же сделали? Построили мост... балконом вдоль ущелья, по одной его стороне. Такие балконные мостики — овринги — сооружают над пропастями Памира. Да и это настоящий овринг, только не над пропастью, а на дне пропасти, над самой рекой.
Идем подавленные обрушившейся на нас красотой. Природа здесь словно не знала меры, переборщила. Каждое место достойно того, чтобы остановиться и любоваться. Неужели, когда здесь проложат шоссе, люди будут «проскакивать» всю эту фантастику за полчаса?
Последний мост через Юпшару. Справа скачет каскадами мутная пенистая Гега, в нее впадает прозрачно-голубая посланница Рицы. Под мостом гремит могучий порог. Юпшара словно рванулась на последнем уступе к своей старшей сестре, и образовался водоскат типа Мзымты под Греческим мостиком. Чудесный заключительный аккорд в поэме о Юпшаре...
Гега. Изменился цвет воды. Стали серее и угрюмее стены ущелья. Еще четыре раза перебросили нас с берега на берег шаткие мостики, а один опять оказался оврингом — лепился вдоль отвеса длинным балкончиком над рекой, и под ногами между жердями настила виднелась кипящая пена.
Утесы хмурые, насупившиеся, подавляющие величием. Может быть, мы уже устали и сами смотрим на мир менее жизнерадостно?
Нет, просто мы так часто останавливались в разных частях Юпшары, что и не заметили, как много это заняло времени. Наступали сумерки. Пока мы дошли до устья Геги, они сгустились, и Бзыбь мы едва различили в темноте.
Ноги ощутили недавно построенное шоссе. На попутные машины не было и намека — работы закончились. Решили шагать, пока шагается.
Километров через пять перешли мостик. Справа от него больше почудился, чем «увиделся» странный бассейн, из которого под мостом шел сток прямо в Бзыбь. Мы и не поняли, что перед нами столь популярное ныне у курортников Черноморья Голубое озеро — выход подземной реки.
Взошла луна и осветила долину с извивающимся шоссе. Как мы ни были утомлены, — позади было сорок километров пути — завидев мост берегового шоссе, пошли быстрее. От Калдахвар первая же попутная машина подбросила нас к гагринской турбазе.
Будим методистку. Отрекомендовываюсь ее краснополянским коллегой, и нас принимают как добрых знакомых. Сюда приходило немало наших туристов, и гагринские экскурсоводы были в курсе многих событий, случавшихся в Поляне. Наутро снабжаю турбазу подробными схемами пути на Юпшару, Рицу и Кардывач.
Выходим к морю. Обветренные, грязные, в горных башмачищах, с закопченными котелками, брякающими на лямках рюкзаков. На нас с недоумением смотрят курортницы в пижамах. Это ли нас смутит? Они думают, что море — главная прелесть юга. А мы себя чувствуем приобщившимися к другой — верховной, всепокоряющей красоте — красоте гор и озер. Что по сравнению с нею и море, и весь этот субтропический шик, и курортный комфорт?
Вот и кончен мой первый, мой заветный поход к горным озерам. Он так насытил, так переполнил. Светлая хорошая дружба связала со спутниками. Прощаемся в Адлере. Они едут в Москву, а я возвращаюсь в Поляну.
Еду один вверх по Мзымте. Каким маленьким, домашним, уютным кажется мне ущелье Ахцу по сравнению с Юпшарой!
Открытие Рицы
Сезон окончен. Я больше не нужен. Предлагают место экскурсовода в Сочи: ежедневно водить курортников по одному и тому же маршруту в Мацесту и на Агурские водопады. Но ведь я же могу большее — описывать, прокладывать новые маршруты... Такими качествами не дорожат. Не мудрено, что в Красной Поляне нет постоянного штата краеведов. Не очень-то удобно быть сезонником: летом экскурсовод, а зимой перебивайся как можешь.
Буду искать работу. И одновременно продолжу изучение краснополянского района, проштудирую всю имеющуюся литературу.
В Москве узнаю адрес Гипрокура и разыскиваю в нем рицынских путешественников. Встречают приветливо и делают неожиданное предложение.
— Видите ли, наша поездка была не совсем удачна. Погода, знаете, и прочее. А вы теперь сами прошли этот путь и, значит, можете нам помочь. Напишите, пожалуйста, для нашего института характеристику всего маршрута.
Смущен, но соглашаюсь. Обещана даже оплата — и за какую работу! За прославление любимого края.
Снова дни, вечера в Ленинской библиотеке...
Скорее за том «Землеведения», за статью Евгении Морозовой. С большой любовью пишет она о Рице, высказывает осторожные предположения. Небольшая карта — результат тщательных глазомерных съемок. Пейзаж Рицы совсем не изменился за двадцать один год. Прибавились только метеостанция да подведенная с Юпшары тропа.
Экспедиция двигалась по Лашипсе. Четыре дня прорубали тропу от устья Аватхары к Рице. Не мудрено, что это в действительности недлинное расстояние (двенадцать километров) Морозова оценила в двадцать две — двадцать три версты. Двенадцать человек непрерывно работали кирками, топорами и пилами, чтобы провести лошадей (Прошедший здесь осенью того же 1913 года зоолог К. А. Сатунин утверждал, что экспедиция Морозовой проложила не новую, а «подновила и исправила старинную зверовую тропу, по которой изредка пробирались охотники»).
Как и нас, Рица встретила Морозову тишиной и дикостью. Берег испещряли медвежьи и даже оленьи следы. В дельте Лашипсе раскинули палатки. Соорудили из пяти бревен плот, обнаружили маленький дощатый челнок, наверное, монашеский.
Впрочем, у Сатунина есть сведения и о других ранних обитателях Рицы. Этот зоолог пишет:
«Первый, кто имел на озере некоторую оседлость, был нашумевший в свое время разбойник Шульженко со своей шайкой. Он построил здесь хороший балаган и первую лодку».
Селились на Рице и пустынники-монахи. Однако местные охотники, по словам Сатунина, «зарились на их ничтожные запасы кукурузы и нищенскую одежду и не раз обирали их донага».
Морозова произвела здесь первые измерения. Она определила по анероиду высоту озера в 970 метров, наибольшую глубину в 54,5 сажени, а длину в 3,5 версты[35].
За год до похода Морозовой вышла статья А. Л. Рейнгарда о рельефе Западного Кавказа. Этот исследователь доходил до Аватхары, но на Рицу не проник. Исходя из неверной высоты и положения Рицы на карте, он заочно высказал предположение, что до Рицы должен был дотекать древний ледник. Морозова, побывав на Рице, решительно отвергла такую возможность: долина Лашипсе не несет на себе никаких следов древнего оледенения.
О морозовской гипотезе подпрудного происхождения Рицы я уже слышал. Но в ее статье наталкиваюсь и на другую догадку: «Очень возможно, — пишет она, — что вместе с обвалом произошло опускание части долины реки, так как даже современное дно озера на 117 метров ниже, чем долина за несколько верст от озера».
Сколько еще неизвестного! Сколько всего предстоит выяснить, исследовать!..
Продолжаю поиски. И вот радующая находка: ссылка на статью Евгении Морозовой об экскурсии в 1914 году на озеро... Малая Рица! Наконец-то я узнаю тайну этого озера!
Беру томик «Записок Крымско-Кавказского горного клуба», где помещена статья Морозовой. Здесь и фотографии: вот она, Малая Рица — большое, зеркальное, емкое озеро (со стыдом вспоминаю наше путешествие к луже!); на другой фотографии — вид с Пшегишхвы (с Пшегишхвы!) на Большую и Малую Рицу — на оба озера сразу! Молодцы морозовцы — они и туда забирались. Автор даже сравнивает, насколько синее Малая Рица по сравнению с Большой, зеленой. Это так ясно, когда видишь оба озера вместе.
Очерк написан любовно. Глушь... Кругом безводье. Малая Рица служит водопоем для бесчисленного количества зверей — ведь в округе воды больше ни капли. Подробно описаны и размеры, и удивительная глубина[36], и прозрачность (дно и диск белого блюдечка видны на глубине до восьми саженей), и интенсивная синева озера.
Высказаны и предположения о происхождении Малой Рицы (провал в известняках и подпруда обвалом Пшегишхвы). Значит, оба озера подпрудил один и тот же обвал! Но как найти Малую Рицу? Увы, в статье Морозовой об этом ни единого слова.
Журнал за журналом. Вот Рейнгард в 1914 году обрушивается на Морозову. Он пишет, что неверно понят, что он предположил только наличие конца древнего ледника в районе Рицы, но вывода о ледниковом происхождении самого озера не делал. Рейнгард не доверяет гипотезе о запрудном происхождении Большой Рицы — ведь обрыв Пшегишхвы находится слишком далеко от озера, вряд ли его обломки могли служить запрудой.
А вот и ответ Морозовой Рейнгарду. Она убеждена в отсутствии ледниковых следов на уровне озера и уверена в его запрудном происхождении. Далек от Рицы только обрыв Пшегишхвы, а хаос обломков подступает к западному берегу озера вплотную. Морозова говорит о целой долине «провального типа» и думает, что все пространство сухой долины и хаосного хребта — это провалившаяся часть Пшегишхвы.
Я с увлечением слежу за полемикой. Передо мной как живые встают эти люди, страстные, убежденные в своей правоте — они спорили, отстаивали свои взгляды, вновь ехали в изучаемые места, чтобы уточнять и доказывать...
Интересно, где теперь Морозова, ведь ей должно быть не больше пятидесяти лет.
Перелистываю следующие выпуски «Записок горного клуба»и вздрагиваю — на одной из страниц попадается портрет в траурной рамке и некролог: Евгения Михайловна Морозова-Попова. На меня смотрит милое молодое лицо, теплые глаза. В чем дело, почему такая ранняя смерть — всего в двадцать восемь лет? В некрологе сказано, что она молодой географ, ассистентка Высших женских курсов в Одессе. Перечислены три ее экспедиции[37] и статьи, сказано о ее талантливости, многогранности. Путешественница хорошо рисовала. Ее ожидала будущность крупного кавказоведа. И все это пресекла катастрофа: Морозова погибла при аварии парохода «Меркурий», затонувшего вблизи Одессы 15 июня 1916 года.
Удручен этим сообщением, словно утратой близкого человека. Хочется хоть чем-то возместить потерю, увековечить память исследовательницы в названиях озер и вершин, продолжить начатое ею дело.
Но пока я продолжаю листать книги и журналы. Кто первый увидел Рицу? Где в печати появилось первое упоминание об этом озере?
На одной из старинных карт — еще времен конца кавказской войны (1865 год) — показано, что из озера «Ришца» течет... Мзымта!.. Значит, автор карты знал, что Мзымта вытекает из какого-то озера, а кроме того, слышал, что существует озеро Рица.
Попались и такие карты, на которых Рица изображалась сначала при впадении Геги в Бзыбь, а потом Юпшары в Гегу.
На карте, приложенной к статье профессора Залесского[38] о минеральных водах Черноморья в 1898 году, виден фантастический огромный Кардывач, оторванный от Мзымты и отнесенный куда-то на хребет Кутехеку, и невероятная «Юшара», при впадении которой в Гегу стоит Рица. На карте инженера Сергеева в «Горном журнале» за 1900 год Рица показана на Геге ниже устья Юпшары. Видимо, обе карты составлялись по расспросным данным. В отчетах Кавказского военного округа в 1902 году печаталось, что «Юпшира и Гега... сливаясь, образуют глубокое горное озеро Рица».
Давно отгремела Кавказская война. Уже довольно правильно были положены на карты остальные части Абхазии. А Рица все еще блуждала по меридианам и параллелям, появляясь на гипотетических схемах в самых непредвиденных местах.
У старого гагринского краеведа Дьячкова-Тарасова нахожу пересказ событий 1892 года. Для съемки Рицы выступил отряд из четырнадцати рабочих под начальством топографа Сосели. Вся густота и непролазность абхазских дебрей противостояли ему. Троп не было, а если и были, отряд о них не знал. Шли вверх по Бзыби, расчищая путь топорами. Лошадей провести не могли, все приборы и продукты тащили на себе. К концу пятого дня подошли к переправе через... каньон Бзыби! Полтора дня строили мост через преградившую путь пропасть пятпсаженной ширины. Поднялись на хребет Ачибах. Видели все пункты, на которых прежде изображалась Рица. Озера в этих местах не было.
Длились изнурительные блуждания под непрекращавшимся ненастьем, в облаках. Иссякали взятые с собою продукты.
Если Сосели и видел Рицу, то именно так, как ее можно увидеть с лугов Ачибаха — одну западную часть с заливом Псей и берегом Сосновой рощи. Только отсюда озеро можно принять за меридионально вытянутый водоем. В то же время склоны дальнего Ацетукско-Агепстинского хребта изображены довольно правильно. Вероятно, Сосели видел весь южный фас этого хребта и разглядел долины всех речек, впадающих в Рицу. Он заставил их впадать в Лашипсе — ведь ему не были видны ни средняя, ни восточная части озера.
Пожалуй, только этим и можно объяснить такое искажение очертаний озера и его неправильное местоположение, которые мы видели на созданной тогда топографической карте.
Преодолев ущелье Геги, караван Сосели, проведший тридцать два дня под дождями, в довольно жалком виде спустился с Арабики на гагринское побережье...
Но неужели раньше, чем ошибку заметила Евгения Морозова, никто не сказал правильно о положении Рицы? Новые розыски дали возможность ответить и на этот вопрос. Рицу видели, о ней знали, о недостоверности карт писали. Еще в 1893 году с вершин Ацетуки («Адзитпуко») озеро видел талантливый ботаник Альбов[39].
Он писал: «Большое лесное озеро Ридза, которое образует на своем течении река Лашипсе, находится по крайней мере на 15 верст выше (вверх по течению реки) места, где оно обозначено на картах. На это указывали работавшие в этих местах лесной таксатор Орехов и землемер Максимов».
Вот и еще неизвестные мне имена первоисследователей Рицы. Ну конечно же, они были, трудились безвестные таксаторы, землемеры, ветеринары... Значит, знали Рицу, сигнализировали о ее неверном изображении на карте. И только неповоротливость топографического ведомства приводила к тому, что карта еще десятилетия оставалась не исправленной.
Кто первый сообщил о Малой Рице? Был ли на ней кто-нибудь до Евгении Морозовой? Оказывается, да. Геолог Л. К. Конюшевский еще в начале 1913 года писал, что Большая и Малая Рица своим происхождением обязаны обвалам.
А вот «Землеведение» за 1927 год. Читаю в статье П. С. Панютина:
«Нет, кажется, ни одной местности на Западном Кавказе, а может быть, и вообще на Кавказе, где существующие пятиверстные карты давали бы столь искаженное изображение действительности. Другие листы постепенно изменялись и пополнялись последующими исследованиями, и лишь Гагринскому массиву не повезло: из года в год перепечатывается старая съемка, принадлежащая еще чуть ли не Сосели. Что же касается одноверстной карты (имеются и таковые), то это свободное творчество вольной фантазии не имеет никакого отношения к действительности».
«...Очень много ценных сведений, собранных топографической экспедицией Данилевского, таксаторами лесного отдела, инженерами, участвовавшими в многочисленных рекогносцировках, предпринимавшихся в 1913—1915 годах по инициативе бывшего принца Ольденбургского, безвозвратно утрачено во время гражданской войны...»
Панютин горячо поддерживает Морозову в ее споре с Рейнгардом. Он тоже считает, что следов ледника на Рице не было и нет. Но запрудное происхождение озера и Панютин ставит под сомнение. Он не видит характерной плотинной преграды у истока Юпшары. Обломки, через которые прорывается Юпшара, спускаются не с Пшегишхвы, а с левого берега реки.
Есть и свежие вести с Рицы: «Зимовка на озере Рица»—гласит заметка в «Известиях» за 20 марта 1935 года. В ней сказано: «Несмотря на ... совсем небольшое расстояние от южного курорта, метеостанция на озере Рица по своей недоступности очень сходна с арктическими зимовками. С октября по май эта станция отрезана от внешнего мира снегами, совершенно засыпающими узкие горные тропы. Продовольствие и приборы завозятся сюда на вьючных животных с осени.
Мягкая и малоснежная зима этого года дала возможность пробраться к озеру местным охотникам, которые одновременно выполнили и роль почтальонов.
В письме, полученном от зимовщиков, говорится об успешно проведенной за зиму научной работе. Зимовщики чувствуют себя превосходно, недостатка в продовольствии не ощущают.
Супруги Новопокровские имеют высшее образование. Николаю Васильевичу — 57 лет, а его жене — 52 года. На озере Рица они зимуют уже третий год».
В конце заметки неожиданно забавный абзац:
«Уже в этом году воды озера Рицы Абкурупр[40] будет вывозить на самолетах и применять их при лечении в одной из гагринских лечебниц».
Ай да репортер! Вместо «минеральных вод района Рицы» он, обмолвившись, обещает вывозить самолетами воды самой Рицы!
Но это из области анекдотов. Важнее факты. Книга курортолога А. Григолии, энтузиаста освоения курортных богатств Абхазии. Издана в 1934 году. Целая глава о Рице и Уатхаре (Аватхаре). Исправленная карта озера съемки 1932 года очень напоминает съемку Морозовой.
В книге Григолии звучат гимны климату и минеральным источникам Рицы и Аватхары. Приведены сведения об изучении действия аватхарских боржомов в Пятигорске на животных, а в гагринских санаториях — об удачных клинических исследованиях и благоприятном воздействии этих вод на людей. Упомянута экспедиция 1933 года под руководством инженера Огильви, обнаружившая еще двадцать два выхода боржомных вод. Как энергично, как разносторонне наука наступает на Рицу!
Маршрут в будущее
Не без смущения принес я в Гипрокур машинопись на шестидесяти страницах. «Описание туристского маршрута Красная Поляна — Кардывач — Рица — Гагры» — значилось на обложке. В свою очередь прошу гипрокуровцев поделиться со мной своими проектными наметками. Почему-то смущение на важных лицах. Несколько комплиментов представленному очерку. И... новое предложение. Разработку принципов оборудования маршрута для туризма они просят выполнить... меня же!
Перелистываю несколько путеводителей по туристским путям Швейцарии, присматриваюсь к типам гостиниц, шале, приютов. Разрабатываю что-то вроде классификации «форм оборудования» маршрута.
Вместо гостиниц — турбазы. Обозначаю их на карте крупными звездами — они появляются на Энгельмановой поляне, у озера Кардывач, на Аватхаре, на Рице. Вдоль всего маршрута должно быть проложено шоссе, такое, чтобы и не испортить природу, и сделать все красоты этих мест доступными сотням тысяч людей.
Намечаю сеть «хижин», или приютов: квадратики вдоль основного маршрута и в промежуточных точках, вроде устья Азмыча или Пслухского источника.
Конечно, есть своя поэзия и в «бесприютности» туристов, когда они тащат с собою палатки и ставят их в не тронутых человеком местах. Но разве испорчен пейзаж заповедника таким сарайчиком, как лагерь Холодный или «балаган» на Кардываче? А как удобно, особенно в ненастье, укрыться в специально для туристов построенном домике...
На некоторых кругозорных точках — например, в Сосновой роще над Рицей — можно соорудить скромные навесы, типа беседок, бревенчатые или грубокаменные, чтобы не портили девственных пейзажей, но давали укрытие от ненастья.
Переношусь на десяток лет вперед и мысленно создаю «Музей озера Рица». В нем будет рельефный макет озера с окрестностями, с зеркальным стеклом — водой, с обломом Пшегишхвы, с хаосом, с таинственной Малой Рицей. Будет набор карт с историей представлений о Рице, текст о походе Сосели. Витрина с книгами и статьями о Рице. Альбом с текстами всех легенд о Рице. Портреты — Альбов, видевший Рицу в 1893 году, Евгения Морозова — первая исследовательница Рицы. Можно продемонстрировать и нашу фотографию зарубки с текстом об этой экспедиции. Конечно, тут же схемы маршрутов от Рицы, набор фотографий, чучела животных, живопись, коллекции горных пород, спилы стволов...
А супруги Новопокровские — пионеры стационарного изучения климата Рицы? Разве они не достойны того, чтобы их портреты навсегда украсили стены Рицынского музея?
Наконец, еще одна мысль: соорудить на основных перевалах, кругозорах и вершинах ориентирные диски! Низкие цементированные тумбы с надписями на верхних торцах. В центре диска название и высота кругозора. А по окружности стрелки и названия всех вершин, видных с данной точки. Просто, недорого, а как удобно туристам!
Испытываю ощущение совсем нового и непривычного счастья. Я не только описываю и воспеваю любимый край, но, быть может, помогу и его украшению, преобразованию.
Чертеж закончен, текст написан. Не сочтут ли его маниловскими мечтами? В Гипрокуре мне платят очередной гонорар, а затем подшивают к делу и это сочинение. Поможет ли оно когда-нибудь освоению Рицы? Или так и останется в фондах, и лишь формальная «галочка» заполнит пробел в ведомственном отчете?
Весною на Рицу
Что делать дальше? Припоминаю слова ботаника Кожевникова о географическом факультете. Не это ли моя дорога, моя судьба?
В феврале прохожу под Москвой курсы повышения квалификации методистов. Получаю от старых туристских работников ценные сведения о приемах экскурсионной работы — ведь до сих пор я был самоучкой.
Энгель пишет, что ждет меня прямо с курсов к себе на новый сезон, и просит завербовать кого-нибудь из слушателей в экскурсоводы. Разговариваю со многими, но соглашается поехать только один человек — симпатичная добрая женщина лет тридцати. Ее зовут Евгения Николаевна, но она просит называть ее просто Женей. Она увлеклась туристской работой, уже была экскурсоводом в Карелии и на Алтае и на одно лето согласна поехать в Поляну. Я рад и этому — все-таки трудно было прошлым летом справляться одному.
Была и еще одна тайная мысль: я надеюсь поступить учиться. А Женя — у нее хорошая, чуткая душа — не сможет не полюбить Красную Поляну и не захочет бросить ее так быстро.
Перед отъездом на Кавказ иду в университет. Ради солидности я вооружен копиями своих статей для Гипрокура — разве это не география? Проректор — профессор Кадэк, оказывается, сам географ. Он изучающе осматривает меня и с улыбкой говорит:
— Хорошо, оставьте ваши документы. Может быть, к осени что-нибудь и сделаем.
В Сочи являемся к туристскому начальству и получаем неожиданное поручение: теперь же пройти на Рицу и договориться с метеорологами об обслуживании туристских групп помещением и консультациями. В мае на Рицу!
Я и до этого с удовольствием предвкушал, как буду обучать Женю, поделюсь с ней сведениями, опытом, покажу тропы, кругозоры. И вот этот показ начинается с лучшего: с Юпшары и Рицы!
Мы уже мчимся в кузове попутной машины по зеленой приветливой Бзыбской долине. Впервые вижу днем забавное Голубое озеро — выход подземной речки.
На Геге уже началось строительство шоссе. Договариваемся с производителями работ о беспрепятственном пропуске туристов, которые пойдут от Рицы к морю через район строительства. Обязуемся предупреждать людей о возможных опасностях: нужно подчиняться сигналам и не вторгаться в зоны взрывных работ.
Да, мы слышим, Гегу сотрясают взрывы. Строители прокладывают карнизные выемки в скалах, а в самом узком месте теснины решили пробивать туннель. Дорогу трассируют низом. Как быстро идет дело! Полгода назад тут была лишь тропа, а сейчас вдоль Геги уже на несколько километров проникают грузовики.
Исказило ли природу это вторжение человека? Если не считать бессмысленного вырубания самшита, пожалуй, нет. И люди и машины игрушечно малы по сравнению с ущельем и никак не в силах что-либо переменить в пропорциях окружающего величия...
Шоссе строится. Не начало ли это осуществления проектных наметок Гипрокура?
Гега мчится по ущелью мутная, мощная (в горах сейчас интенсивно тают снега). С интересом слежу за Женей — она не ожидала ничего подобного, мои обещания относила за счет восторженности, а выходило, что действительность превосходит обещанное.
Вот и устье Юпшары. Отсюда мы вступили в еще не тронутое строителями царство. Юпшара, особенно по контрасту с мутной Гегой, еще и еще раз удивляла своей иссиня-прозрачной водой, отстоенной в озере и в безвестных подземных бассейнах.
Мы входили, а мне казалось, что я вводил Женю в мир Юпшары. Весенняя река была еще краше осенней, полноводнее и мощнее, особенно на устьевом пороге. Сквозь голубеющую воду неожиданно розовели камни. И праздничные плети плюща, и бороды пальмовых мхов, и шаткие мостики — все это было знакомо, но радовало новыми сочетаниями красок.
На влажном участке тропы замечаем многочисленные свежие следы лошадей. Впереди слышны крики, и нам навстречу выходит караван коней, навьюченных огромными связками пихтовой дранки. Кричат абхазские погонщики. Где же это они дерут щепу? Уж не на Рице ли?
Все глубже входим в ущелье. По одному из желобов между отвесами влево ведет хорошо намятая крутая тропа. В прошлом году такой, вроде, не было. Именно по ней уходят вверх на юпшарские кручи следы дранщиков. А мы идем дальше вверх по ущелью, по совсем, видно, еще нехоженой в этом году тропе. Километр, два, три... Впрочем, в одном месте замечаем следы человека, прошедшего туда и обратно.
Впереди скала. Сейчас должен быть еще один мостик, иначе под отвесом не пройдешь. Выходим к реке и останавливаемся, смущенные. Моста нет, он снесен вешними водами. Юпшара клокочет, бурлит. Любоваться бы этим снежно-голубым кипением, но ведь оно не пускает нас к Рице!
Как быть? У нас топоров нет. Сооружать переправу мы не можем. Ведь мы рассчитывали к вечеру достичь озера и ночевать с комфортом у Новопокровских.
Близ отвеса над водой наклонено большое подрубленное дерево. Можно рискнуть пройти по его стволу за середину реки и там прыгнуть в воду — не в таком бурном месте. Так и делаем. Балансировать на гладком и скользком стволе бука очень трудно. Спутница хитрее меня — садится верхом на ствол и передвигается сидя. Зато ей хуже, когда встречаются сучки: перебираться через них над клокочущей стремниной нелегкое дело.
Верхняя тонкая часть ствола гнется, и нам приходится прыгать в воду. Оставшийся десяток метров шагаем вброд по журчащему голубоватому хрусталю.
Мы снова на тропе, на «том» берегу — он только что казался недоступным. Все ли мосты впереди целы? Один, другой — в исправности. Но вот и еще жертва паводка — от мостика остались только устои. Здесь река не так свирепа. Вооружаемся большими палками для упора, преодолеваем стремительную воду — она выше колен — и снова на торной тропе.
Меня беспокоит, цел ли овринг в узком месте ущелья. Худшее из опасений сбывается. Нет ни моста перед тесниной, ни балкончика вдоль отвесов. Стены, подмытые водой, образуют навесы, гроты. Юпшара ревет в щели, неудержимая, дивная в своей пенистой синеве. Она неприступно прекрасна. Мы и не пытаемся превозмочь эту буйную воду.
Встреча над Юпшарой
Разочарованные, обиженные, повернули назад, снова прошли брод и еще раз пробалансировали на подрубленном дереве. Вот и тропа дранщиков. Опять слышны голоса, и уже знакомый нам караван, разгрузивший свою кладь у шоссе, возвращается наверх за новой порцией дранки.
Узнав, что мосты снесены, дранщики советуют идти с ними вверх по тропе. Говорят, что можно пройти к озеру... поверху!
— Над отвесами?
Никак не ожидал, что возможно такое новое приключение: путь над отвесами Юпшары!
Идем круто в гору. Как ухитряются тут спускаться лошади, груженные огромными связками дранки? По высотомеру сто, двести, четыреста метров подъема... Вот уже набрано метров пятьсот над рекой. Крутой склон сменяется пологим — мы вышли на лесистое плато, поросшее вековыми пихтами. Можно ли было предположить, что над юпшарскими отвесами существуют такие пологие площади?
Поваленные пихты распилены, а отдельные колоды расщепаны на дранку. Выходим к продымленному балагану дранщиков. Куда же идти дальше? Тропа окончилась тупиком. Пильщики машут рукой в темный лес: там, мол, Рица.
— Охотник так ходит.
Это было самое обнадеживающее из всего, что удалось извлечь у консультантов.
Время за полдень. Сколько нам пути по этому лесу? Не заблудимся ли мы?
Справа от нас обрывы, но желания приближаться к ним нет. Там легче нарваться на поперечные каньоны притоков Юпшары. Значит, лучше держаться левее, чтобы пересекать лощины этих притоков в их пологих верховьях.
Что мы делаем? Разумно ли это? Пускаться в глушь абхазского леса одним, безоружным...
Мы окунулись в неведомые дебри. Наверное, Женя — для нее все это ново — удивляется всякому кусту и лиане. А я смотрю на все это уже озабоченно профессиональным взглядом. Беспокоюсь, как отыщем обратный путь, местами надламываю ветви.
Небольшая лощина, но без ручья. Ведь под нами известняки. Они водопроницаемы, и все ручьи тут текут по подземным полостям, по пещерам, туннелям. Мы можем долго не найти ни капли воды. А день жаркий, и борьба с кустарниками быстро утомляет. Стоило понять, что воды не будет, как сразу мы ощутили жажду — так и прильнули бы к роднику!
Выбрались из кустов, но попали в непроницаемую сеть колючих лиан. Среди них первенствовал уже знакомый мне павой — длинные плети с шипами, которые не просто колются, а оставляют в уколотом месте ощущение удара, ушиба. Когда попадаешь в эти тенета, не надо нервничать! Начнешь суетиться — плети с шипами впиваются в тело со всех сторон, опутывают, как колючая проволока. Окажешься в такой западне — и пятьдесят метров преодолеваешь час.
Фу, выбрались!
Тишина. Дремучая зелень. Какие мы здесь маленькие, лишние, два пришельца в синих лыжных костюмах. Замираем, прислушиваемся. Без шороха наших шагов лес еще лучше, торжественнее.
Где-то вдали слышится шум и треск. Яснее, ближе. Определенно, по лесу кто-то идет, при этом, как и мы, напролом. Настораживаемся. Что, если это зверь? Медведь?
Все яснее шаги, тяжелые, грузные — слышно, как трещат сучья. Кто-то ломится через кусты. Мы безоружны. Что делать, оказавшись лицом к лицу со зверем? Закричать, как на аибгинского пса? Все-таки нас двое, должен напугаться и убежать.
Чаща раздвигается, и к полной неожиданности для нас из нее вываливается... человек! Человек с огромным тюком на спине. Да это же знакомый мне Диго, «комендант Рицы»!
— Диго, здравствуйте! Откуда вы здесь?
Он изумлен не меньше нашего. Спрашивает:
— Как ты знаешь, где надо Рица ходить?
Значит, идем правильно? А мы-то думали, что уже сбились с дороги. Диго прошел на Рицу всего три дня назад — впервые после зимы. Мосты были снесены, и даже Диго, бывалый горец, не смог пробраться вдоль русла Юпшары. Его одинокий след мы и видели внизу на тропе. Это меня утешило, а то все одолевало смущение, что мы спасовали перед Юпшарой.
Путь, нами выбранный, оказался единственно правильным. Далеко ли еще? Диго сулит нам часа два борьбы с зарослями и лианами, после чего будет спуск. Никаких примет и ориентиров Диго не указывает.
Но каково же ему, бедному, ломиться сквозь дебри с таким тюком?
— Диго, что это вы несете?
— Это я вчера медведя убил — он к самому дому подошел, а я его прямо с крыльца убил.
Получалось, что мы действительно встретили медведя! Расставшись с Диго, пошли веселей, словно и дебри стали преодолимее. Прошло, однако, и два и три часа, солнце скрылось за хребтами, вот-вот должны наступить сумерки. Ведь этак и заночуем тут в лесу без воды?
Но вот мы прорвались сквозь очередную завесу лиан и оказались в светлом сосновом лесу. Сосны — признак близости Рицы! Это около нее стоит Сосновая роща, в которой мы с Всеволодом и Леной так бесславно искали Малую Рицу. Но та ли это роща? Силюсь всмотреться между стволами в дальние планы гор. Берем вправо. Вскоре появились известняковые глыбы: значит, мы на дальнем фланге пшегишхвинского обвала.
Скачем с камня на камень, смело берем все ниже на спуск. Уже ясно, что ущелье осталось справа и сзади.
В сгущающихся сумерках слышим перед собою близкий шум воды. Рядом взметнулись входные ворота каньона. Юпшара и здесь гневная, бурная. Искать в темноте брод? Нет, разумное заночевать у реки. Мы почти пришли. Ведь Рица от нас всего в трех-четырех километрах.
Остановились. Под этим деревом будет наш лагерь. Мы утомлены, и я лихо предлагаю всухомятку перекусить, чтобы скорее лечь спать. Женя с ироническим сожалением смотрит на меня и говорит:
— Ты позабыл, что я немного тоже туристский работник.
Под ее руками с одной спички зажигается маленький костерок, и в двух опустошенных еще днем баночках из-под сгущенного молока (она заботливо сохранила их) быстро закипает вода. Пакетик с крупой, взятый ею же на всякий случай, превращается во вкусную гречневую кашу. Съедаем ее с маслом и, сполоснув баночки, кипятим себе в них чай.
Как мгновенно и незаметно Женя сумела сделать уютным и сытным этот неожиданный ночлег! Вот чему мне надо еще учиться...
Засыпаем сном праведников под шум Юпшары, под кущами буков, у подножия Сосновой рощи, измученные и восхищенные.
Солнечное утро. Рябящие, переливающиеся зайчики на траве. Целые россыпи белых бокальчиков — ландыши. До сих пор мы шли по местам, где успело уже наступить лето. Поляны ландышей напомнили нам, что на Рице май — еще весна.
Брод через реку оказался совсем нетрудным. Вскоре мы вышли на тропу, а еще через час — к истоку Юпшары у Рицы.
Озеро предстало нам совсем не таким скромным, лесным, каким я видел его в прошлом году у устья Лашипсе. Теперь перед нами сверкал совсем еще зимнею белизною весь фасад Ацетуки, левее светилась Агепста, при этом майские снега занимали не только безлесные пригребневые склоны, но просвечивали и сквозь криволесье, и сквозь черно-зеленый пихтовый лес, а по лавинным прочесам лежали длинными белыми языками.
В воде умещалось полное отражение Ацетуки со всеми ее снегами.
Счастливая Женя — впервые видит Рицу и сразу такую, лучшую.
Громко кричу — ведь Новопокровские, зная от Диго, что мосты снесены, не ждут никого. Крик быстро услышан, и вскоре к нам причаливает удивленный Николай Васильевич.
— Что, разве мосты уже починили?
— Нет, мостов нет.
— А как же вы оказались на юпшарской тропе?
Он думает, что мы прошли старой тропой по Геге под Пшегишхвой, но не понимает, каким же образом мы очутились у истока Юпшары. Объясняем, рассказываем о встрече с Диго. Новопокровские долго не верят, что мы сами отыскали путь к Рице над пропастями Юпшары.
Зима прошла благополучно. Волнения метеорологам доставляла только взбунтовавшаяся речка Ацетаква. После одного из ненастий она особенно вздулась, несла огромные стволы, срывала и уносила большие куски берега и, казалось, вот-вот готова была смести и метеостанцию. Двое пожилых людей, отрезанные от всего мира, выдержали поединок с разгневанной стихией.
Мы быстро договариваемся обо всех делах служебного порядка и просим Николая Васильевича сейчас же отвезти нас к Сосновой роще. Времени у нас в обрез, а мы намерены разыскать Малую Рицу. С увлечением рассказываю о своих литературных находках, в том числе и о статьях Морозовой, и о том, что уже видел фотографию этого озера, и о трагической гибели молодой путешественницы…
К Малой Рице
...Оно лежало, точно драгоценность.
Кайма из уцелевших пятен снега
В лучащиеся воды окуналась
И отражалась блинами в глубинах.
Лодка оставила нас одних. Бросаем монашескую тропу, когда она уходит направо в пихты, и по голым глыбам известняка держим курс прямо к виднеющимся меж сосен отвесам Пшегишхвы. Между хаосным нагромождением, по которому приходится лезть, и Пшегишхвой угадывается долина. Не в ней ли прячется Малая Рица?
За полчаса карабканья по щербатым белым глыбам достигаем более редкого леса. Хаосом сложен целый кряж, похожий на большую продолговатую насыпь. Цельнокаменные гребни высокогорий были лишь увенчаны собственными обломками — вспоминаю россыпь на вершине Ачишхо. А тут весь хребет построен из угловатых обломков!
Наконец мы на гребне обвального хаоса, на одной из вершин глыбистого хребта. Теперь нам ничто не загораживает свирепых отвесов уцелевшей половины горы. На сотни метров в высоту скользит по этим стенам взгляд, и не за что зацепиться. Подножия прикрыты крутосклонными серыми осыпями.
С отвесов, то и дело грохоча, срываются и падают каменья. Более крупные из них увлекают за собой небольшие обвалы. Пшегишхва и теперь неустанно бомбардирует свои подножия.
А еще ниже... Ниже вместо озера страшная безводная долина, на ее дне продолжается все тот же хаос каменных глыб. Наверное, именно эту долину Морозова называла провальной. Пожалуй, она права. Конечно же это не обвал, а провал огромного блока Пшегишхвы.
Совсем новый, невиданный вариант горной красоты, дикое и угрюмое величие! Здесь бы лежать врубелевскому Демону.
Каменное море. Каменная буря. Жутко смотреть, даже когда все это недвижно, мертво. А что было, когда это рушилось?
Где же все-таки озеро? Перевожу взгляд вверх по дикой долине. Километрах в двух от нас хаос кончается, и оба склона посылают в долину поросшие пихтами отроги, доходящие до самого дна. Только там, за первой парой встречающихся отрогов угадывается чашеобразное углубление, в котором может таиться водоем. Что же, туда? Туда!
Еще час эквилибристики. Прыгаем с глыбы на глыбу, перелезаем через колоды упавших сосен. Некоторые погибшие стволы напоминают невероятные статуи. Это оцепеневшие лешие с нелепо опущенными, словно вывихнутыми, выкрученными руками-сучьями.
На крутом подъеме продираемся сквозь кусты. Потом небольшая лощина идет под уклон. И в ней впереди что-то удивительно синеет, словно двойной синевы небо наполняет светом лесную зелень. Но не может же небо находиться так низко!
— Женя, озеро!
Замираем. Такое не для восторгов и словесных излияний. Оно молчит и требует молчания от пришедших...
Словно бужу себя от оцепенения — ведь мне же надо не просто любоваться, но и описать это озеро, оценить приметы его местоположения...
Малая Рица покоряет своей иззелена глубокой синевой, своим покоем. Она большая, взгляду есть где отдохнуть. Ее стерегут склоны с дремучим пихтарником, который лишь в одном месте сменяется полосой криволесья — это трасса рушащихся с Пшегишхвы лавин. А сама Пшегишхва посылает к озеру слева свою последнюю осыпь. Этот откос отделен от остальных поросшей пихтами гривой. Хороший ориентир — по такому признаку можно и другим рассказать, как отыскивать Малую Рицу.
Из воды косо торчат упавшие стволы. Они видны и сквозь прозрачную воду, но в ней выглядят более пологими, словно они надломлены о поверхность озера. Впрочем, физики скажут точнее и не менее образно: не надломлены, а преломлены водою.
Играющей рыбы не видно, но озеро полно жизни. Застыли в воде с распластанными лапами комичные тритоны. Точно конькобежцы, рыщут по немому зеркалу тонконогие насекомые — водомерки.
На берегах неразбериха — древолом из отмерших стволов. На окружающих скалах и деревьях пояски тины и грязи — следы еще более высоких стояний воды в озере. Тогда-то и оседает вся масса леса, упавшего в воду и ветром пригоняемого к берегам.
Вдоль берегов, как и на Большой Рице, далеко не пройдешь, по скалам можно только карабкаться. Иногда они прямо отвесами обрываются в воду.
Минуты, часы упоительного отдыха. Не снится ли это?
Теперь у нас есть наше озеро, наше чудо. Насколько ближе становится и человек, который разделяет с тобою радость такой находки. Пройдут десятилетия, по-разному сложатся судьбы двух людей, изменившимися, постаревшими встретятся они когда-нибудь, во многом разойдутся их интересы. Но одно только воспоминание об этом голубом оке гор, о его сиянии заставит помолодеть и постаревшие души. Найти такое озеро достаточно раз в жизни. И уже этого на многие годы будет довольно для счастья.
Какие добрые силы вели нас в обратный путь? Мы уверенно находили дорогу, опознавали собственные следы, камни, коряги, знакомые статуи леших.
Какое-то чувство подсказывает — отсюда надо идти левее, иначе спустишься к Юпшаре. Крутой склон влево, за ним уже чувствуется молчание Рицы, теперь надо говорить — Большой Рицы.
Выходим как раз к тому месту, от которого бросили тропу и углубились в лес. Что это? Способность ориентироваться? Но я до сих пор считал, что заблужусь в лесу скорее многих других. Нет, теперь все острее становится новое, «шестое» чувство — внутренний компас географа, возникшее вместе с заботами о выборе и запоминании путей, результат штурманской ответственности при вождении людей по горам...
Вот и завал из бревен в истоке Юпшары. Большая Рица по сравнению с Малой кажется подчеркнуто зеленой, земной. В Малой Рице было так много неба!
Николай Васильевич поздравляет нас с удачей. Уже в лодке успеваю ему рассказать все приметы пути к озеру, рекомендую сходить самому (конечно, с попутчиками) и посылать туда более ходких туристов.
Наутро тепло прощаемся с Новопокровскими. Идем ландышевыми полянами ко входу в Юпшарское ущелье, берем на пятьсот метров вверх без троп по дальней Сосновой роще, ломимся через кусты и лианы. Час, два, три...
Впереди застучали топоры дранщиков. Рабочие уже от Диго слышали, что мы правильно выбрали путь к Рице. Раза три повторяли они тот же вопрос, что и Диго:
— Как ты знаешь, где надо ходить?
Какая высокая похвала — одобрение самих горцев! Не начинаю ли я и сам чувствовать себя горцем, словно родился и вырос в этих горах? Прожил почему-то часть жизни вне гор, в городах, а теперь просто вернулся на родину?
Сестра Красной Поляны
Энгель прежний, деятельный, вдохновенно читающий лекции. Рад пополнению штата. Вскоре и я чувствую, насколько мне стало легче с появлением Жени на базе. Она быстро освоила краеведческий материал и оказалась чудесным лектором, словно давным-давно знала и любила Поляну. Прошла со мною главные тропы. На Псеашхо мы с ней ходили и вовсе по новой дороге — через Пслухский нарзан, вверх по Пслуху и с подъемом к Бзерпи через Коготь, хорошо видный из Красной Поляны. На разведку ближних маршрутов тратили вечера и ранние утренние часы...
В один из августовских дней получаю сообщение о том, что я зачислен на географический факультет. Хорошо, что могу оставить Энгеля с надежным заместителем.
К сентябрю мне надо быть в Москве. Решаю и возвращение из Поляны использовать для поисков нового маршрута. В компании с инженером Лукьяновым, много лет отдыхавшим в Поляне, выходим через Аибгу в Аибгу (селение в долине Псоу — тезка горы), чтобы пройти к морю навстречу былому пути Шатиловского отряда.
От перевальчика с крепостью над Греческим мостиком спуск к речке Бзе и долгий подъем лесами с неприятными блужданиями на тупиковых тропах по заброшенным драночным разработкам.
С перевала от Мзымты к Псоу почти нет панорам, одно только ощущение высоты и огромности воздушного пространства под ногами. Тропа косогором над глубокой долиной шумной Безыменки — притока Псоу. Справа сквозь зелень светятся ярко-красные скалы Ахюмюэ (жители Аибги зовут эту гору просто Красная скала). На спуске чудесное место, выход с затененного склона на солнечный водораздел. У ног долина Псоу, как бассейн, до краев полный голубоватым воздухом, чуть сизым от лучистой пыльцы и столбов света. И среди щедрой зелени садов россыпь игрушечно уютных белых домиков Аибги...
К ним крутой спуск по скользящему вместе с нами пестрому ковру опавших листьев — невозможно остановиться, замедлить шаг...
Куда уйти от чувства, что мы пришли домой, словно в свою Поляну, в уют, отдых, мир? И понятно, ведь Аибгинская поляна — это сестра Красной Поляны, как Псоу младшая сестра Мзымты. Такое же расширение у заметного, но плавного поворота долины. Такая же группа красивых пирамид на востоке, только вместо краснополянского Псеашхо здесь высятся крутоверхие зубчатые Турьи горы. А ближние хребты монотоннее краснополянских — они еще круче и поэтому видны только их лесистые низы. Лишь на юге едва высовывает двуглавую вершину сутулый и невзрачный отсюда Ахаг.
Как высоко приподнято селение Аибга над дном долины! Если даже Красная Поляна, лежащая всего на десятки метров выше вод Мзымты, выглядит гордо возвышенной, не сдавленной горами, то с чем сравнить «полет» ее аибгинской сестры? Село раскинулось на привольных террасах на двести и даже на триста метров над руслом Псоу.
Аибгу украшают большие кудрявые деревья ростом с высокие липы. Даже близ Красной Поляны мы не видали таких мощных старочеркесских черешен и груш. Дымят сушилки — низкие «избушки на курьих ножках», без окон, без дверей. От них тянет горьковатым ароматом сушеных фруктов.
Повстречавшийся колхозник — Емельян Платонович Нарожный рассказал немало интересного о поселке.
— Родители переехали сюда, когда еще маленький был. Дороги не было, тропами шли. До того на поляне жило пять семей эстонцев, а еще раньше русский солдат Бондаренко — тот здесь еще с горцами воевал.
— Бывают ли у вас автомашины?
— Та заскочило две штуки.
— Только две? Когда же?
— Одна в гражданскую войну, другая года четыре назад.
Какая глушь совсем вблизи от популярных курортов! А климат, воздух, река тут так же хороши, как и в Красной Поляне. Сады даже лучше краснополянских...
Не Красную ли Поляну видим мы, словно совершая полувековую экскурсию назад на машине времени? Поляну до строительства шоссе, до дворцовой и курортной славы...
Нарожный рассказывает о пути отсюда на Рицу через перевалы Озерцо и Камыши, о дальних Аибгах, которые здесь носят совсем русские названия — Каменный столб, Лысая гора, Зеленый клин. Даже Псоу Нарожный произносит и склоняет по-русски — Псова, по Псове.
А как мы обрадовались, когда узнали, что Нарожный был участником обороны туннеля в ущелье Ацху от банды Фостикова в 1920 году!
— Нашелся на Кепше предатель — эх, позабыл я фамилию. Он и обвел часть конницы хребтом в обход туннеля. Как увидели мы белых с тылу, так сразу, кто решился, в воду прыгать стали. В речку.
— И вы прыгнули?
— Прыгнул, потому и живу. Кто не прыгал, тех постреляли.
— А говорили, что спасся только Гусев...
— Так тот Гусев выше туннеля уже из-под сабли прыгал, а мы раньше, командир взвода Заикин со мной. Прыгали и еще, да поубивались. А мы за кусты, за камни позацеплялись, ну и живые остались...
Вот она, живая, олицетворенная история!
— А кто строил к вам дорогу и когда это было?
— Трассу намечал инженер Константинов, тот же, что и краснополянскую строил. А прокладывать начали в седьмом году, года за четыре сделали. С одиннадцатого года на колесах ездим. Переселенческое управление строило — инженер Окулич.
Вспоминаю, что комиссия ученых, в состав которой входили знаменитый климатолог Воейков, курортолог Пастернацкий и горный инженер Сергеев, та самая, которая в 1898 году посетила Красную Поляну и дала ей блестящую рекомендацию как горноклиматической станции, побывала тогда и на Аибгинской поляне. «Младшая сестра» тоже заслужила у них превосходный отзыв. Но о красоте дороги по Псоу они не написали ни слова. Поэтому, идя из Аибги к морю, я ожидал увидеть нечто более скромное по сравнению с краснополянским шоссе...
Первые же километры старого запущенного пути ошеломили меня. Сразу за поселком начались переходы через боковые ущелья — дикие карстовые трущобы с многоступенчатыми водопадами, с головокружительными пропастями. Дорога проложена балконом над двухсотметровыми кручами. Оказалось, что ущелье Псоу может кое в чем и поспорить с Ахцу. Более того, живописные скальные участки сосредоточены тут не на трех-четырех, а на целых пятнадцати километрах. В Ахцу невелики отвесы внизу и грандиозны над вами, а на Псоу дорога прорублена почти в верхней части обрывов. Над головой нависает всего несколько десятков метров скал. Встречаются полутуннели, типа дарьяльских «Пронеси Господи».
О красоте пути в Аибгу надо писать, звать сюда толпы людей, не знающих, какие чудеса существуют рядом с курортами. Ущелье-песня, сказка — как его еще определить...
В Адлере прощаюсь с Лукьяновым. Пройден не только новый маршрут. Окончен большой и важный этап жизни — я еду учиться. Но я еще вернусь в эти горы. Уезжаю с чувством незаконченности дела. Как много долгов остается за мною! На скольких вершинах я не побывал. На Чугуше и Ассаре, на обоих Псеашхо, на Аишхах... У меня еще не пройден главный маршрут заповедника. Не рано ли я стал считать себя настоящим краеведом этих мест?
Десятки вершин, перевалов, троп зовут, манят меня обратно в Поляну. Но и то, что я ее временно покинул, правильно. Я вернусь, вооруженный знаниями, новым зрением.
А может быть, увлечет и что-то совсем иное? Памир, Байкал, Камчатка...
Начинается новая жизнь. Какое место займут в ней горы над Красной Поляной?
[1] Карта поручика Родионова, 1838 год.
[2] А в одном из античных источников не Мзымта ли упоминалась среди черноморских рек под названием Мидзигон, сквозь которое тоже как бы «просвечивают» медозюи? Византийский посол Земарх, возвращавшийся от турок, называл в числе горцев Западного Кавказа неких мизимиан — это тоже созвучно с медозюями.
[3] Для ряда абхазских названий лишь недавно установлено написание, соответствующее их правильному местному произношению: Гагра, Сухуми. В описываемые же времена общепринято было говорить и писать “Гагры”, “Сухум”; Кале по-турецки означало крепость
[4] Русские укрепления располагались в подножии гористого побережья, у заболоченных речных дельт, на единственно ровных площадках, где горцы никогда не солились, а имели только торговые склады у пристаней. Аулы их размещались выше и дальше от моря, в незараженных малярией местах.
[5] В других источниках также ахчипсоу, ахчипсху. Не отсюда ли и нынешнее Ачипсе? А турецкий путешественник Эвлиа эффенди, проехавший в 1641 году по Черноморью, упоминает среди «буйных мужей» Западного Кавказа живущее по Мзымте племя ахчисы. Это пока древнейшее из найденных письменных свидетельств о людях былой Красной Поляны.
[6] Айбога — старинное произношение Аибги. Стало быть, и Аибга вопреки Клеопатре Васильевне совсем не означало «красавица».
[7] Торнау пишет еще об одиннадцати тысячах джигетов, живших между Гаграми и Хостой, и о десяти тысячах саша — в этом слове слышится современное Сочи.
[8] История показала, что эти «века» длились 29 лет. Но, читая о пути Мало-Лабинского отряда, спустившегося на Красную Поляну в 1864 году через тот же перевал, я тщетно упоминал о том, что подпись Торнау попалась на глаза русским.
[9] Теперь мы и об этом говорим точнее: из-под перевала Псеашхо рождается лишь приток Малой Лабы — Уруштен и еще более мелкие притоки Мзымты — речки Пслух и Бзерпи.
[10] Любопытно, что Торнау, при столь подробном описании долины, занятой черкесами-ачипсоу, ни разу не упоминает названия главной поляны Кбаадэ, которое называют все позднейшие авторы. Может быть, это потому, что резиденция его хозяев могла располагаться выше, на нынешних Эстонских полянах?
[11] Отсюда Аред-ляр — одно из первочтений названия Адлер. Эвлиа эффенди в 1641 году писал о живущем у устья Мзымты племени Арт и называл пристань этого племени Артлар. Видимо, одно из этих названий генералы из русских немцев впоследствии изменили на немецкий лад и получилось Адлер, что по-немецки означает «орел»
[12] После этого Торнау осуществил еще одно подобное путешествие, уже вне района Красной Поляны. Оно окончилось двухлетним пленом в освобождением. Описание обоих походов в подлиннике читается как увлекательный роман.
[13] Отряд Шатилова насчитывал двадцать семь рот пехоты, сотню милиции и четыре горных орудия. Этот отряд называли Псхувским, так как название реки Псоу часто произносилось как Псху.
[14] «Свита» была порядочной и состояла из восьми батальонов пехоты, четырех сотен пешей милиции и сотни иррегулярного полка при четырех горных орудиях.
[15] Именно в эти дни Ахчипсхувский отряд помог войсками соседнему отряду Шатилова.
[16] У А. А. Старка, одного из первых сочинских краеведов, забавно написано, что это тропа, по которой не только прошла пехота, кавалерия и горные орудия, но сумел проехать и сам великий князь Михаил Николаевич.
[17] Датировано по старому стилю.
[18] Нугай-Гус морских карт — это, видимо, искаженное название соседней с Чугушом вершины Ногай-Кушх («ногайские пастбища»). На более поздних картах это название искажено еще забавнее: получилось «гора Нагой Кошки».
[19] Абаго, Тыбга, Дзитаку — все это существующие и ныне названия больших соседних с Чугушом вершин. Старк напрасно относит их к Чугушу.
[20] День 21 мая по старому стилю — день молебствия на поляне Кбаадэ — совпал с церковным праздником святых Константина и Елены.
[21] «Девичьими слезами» здесь давно уже окрестили ажурный струйчатый водопад, брызжущий с обрыва на шоссе неподалеку от Греческого мостика.
[22] Этот цветок называется эритрониумом, а по-русски совсем прозаично — песьим зубом; впрочем, это буквальный перевод прежнего латинского названия растения Erythronium dens canis, где «дэнс канис» и означает «зуб пса». Теперь этот вид эритрониума называется caucasicum, то есть просто кавказским.
[23] Другие свидетели убеждали меня, что ходоков было семеро.
[24] Убедительное показание. Действительно, партизанское сопротивление горцев из племени хакучи продолжалось на Западном Кавказе именно до 1867 года.
[25] Станица Псебайская на северном склоне Кавказа в долине Малой Лабы.
[26] Теперь этот Бзерпинский карниз с перевальчиками называют Медвежьими воротами.
[27] Лишь позже нам удалось выяснить, что белое пятно на левой трапеции Псеашхо, видное прямо из Красной Поляны, — это тоже ледник, Пслухский.
[28] Названа так по имени землемера Энгельмана.
[29] Ее старинное название — Ариеш.
[30] По-разному называет эту речку разноплеменное население Черноморья — абхазы, эстонцы, греки, имеретины, армяне — Азмыч, Бзыч, Мзымта-Мзыч, Адзмыч, а в труде А. Л. Рейнгарда она же по недоразумению названа Лашипсе.
[31] Здесь в старину существовал карантинный пост, наблюдавший за передвижениями стад на границе России с Абхазией. Ахукдарский перевал назывался в те времена Сухумским. Теперь это название отмерло; в Сухум тут никто не ходит.
[32] Об этом скороспелом и наивном заключении, которое позднее сделали и строители курорта, я еще с горечью вспомню двадцать лет спустя.
[33] Абхазское произношение имеющегося на картах названия Ацетука.
[34] Впрочем, в апреле 1934 года их навестила группа смелых туристов-лыжников.
[35] По новейшим данным, высота зеркала Рицы 925 метров, глубина до 116 метров (есть устные сообщения, что недавно обнаружена глубина 131 метр), длина 2490 метров, ширина от 275 до 870 метров.
[36] По современным данным, длина Малой Рицы 234 метра, глубина до 80 метров, высота зеркала над уровнем моря 1248 метров.
[37] В 1912 году Ачишхо и Кардывач, в 1913 — Рица, в 1914 — Большая и Малая Рицы.
[38] С. И. Залесский в 1897 году ездил (еще до постройки шоссе) в Красную Поляну по трудной тропе, в обход ущелья Ахцу. Его сопровождали два студента, жена и пятилетняя дочь — это было своего рода подвигом, и пресса даже писала о мадам Залесской как о «первой женщине в верховьях Мзымты», совершенно забывая не только о черкешенках, но и о населявших уже тогда Красную Поляну гречанках и эстонках. Красную Поляну Залесский называл селением Греческим или Переправным.
[39] Николай Михайлович Альбов — молодой исследователь, поэтически и вместе с тем с большой научной глубиной описавший горноколхидскую растительность Причерноморья. Позднее судьба забросила его в Южную Америку, где он оказался пионером изучения растительности Огненной Земли. Опубликованное им исследование этой страны считается классическим. Увлеченный любимой наукой, Альбов не щадил себя, надорвал здоровье и умер от чахотки в самом расцвете сил, в возрасте 31 года.
[40] Абхазское курортное управление.